16 июля 1960 года Аркадий Натанович предлагает ввести в «Возвращение» «маленькие рассказики из нынешней жизни — для контраста и настроения — a la Хемингуэй или Дос-Пассос». Предложение было Стругацким-младшим принято, однако результаты этого труда в дело не пошли. Борис Натанович с грустью сообщает: «Особенно жалко мне сейчас тех самых „маленьких рассказиков из нынешней жизни a la Хемингуэй или Дос-Пассос“. Мы называли их — „реминисценции“. Все реминисценции эти были во благовременье написаны — каждая часть повести открывалась своей реминисценцией. Однако в „Детгизе“ их отвергли самым решительным образом, что, впрочем, понятно — они были, пожалуй, слишком уж жестки и натуралистичны. К сожалению, потом они все куда-то пропали, только АН использовал кое-какие из них для „Дьявола среди людей“. На самом деле в „Возвращении“ они были бы на месте: они давали ощущение почти болезненного контраста — словно нарочитые черно-белые кадры в пышноцветном роскошном кинофильме».

Действительно, жаль. Может, усложнение мозаичного рисунка привело бы к появлению новой целостности, объединяющей многоплановое, хронологически разорванное между разными эпохами произведение. Может, пропасть между мрачным настоящим и сверкающим будущим привела бы и груду миниатюр о будущем к большему единству — как намагниченный стержень собирает вокруг себя множество гвоздиков большого и малого размера. Похоже, детгизовское руководство оказало Стругацким медвежью услугу, решив сделать их произведение проще, светлее. Изначально задуманная писателями сложность поднимала всю «мозаику» на более высокий художественный уровень. Что ж, остается лишь пожалеть об утраченной возможности (в «Хромой судьбе» она в какой-то степени реализуется).

Но значит ли, что отказ от текстов «a la Хемингуэй или Дос-Пассос» означал отказ и от «хемингуэевского лаконизма»? Нет, и еще раз нет. Анализ текстов, вошедших в состав «Возвращения», говорит о другом. Среди них нет рассказов, содержащих суровый монументальный «мачизм», да и просто серовато-черную гамму «жестокой реальности», характерную для названных выше писателей. Но техническая сторона писательского стиля Стругацких претерпела не столь уж значительные изменения, если сравнивать с повестью «Путь на Амальтею». Обилие разного рода объяснений Стругацкие компенсировали тем, что «сгрузили» значительную их часть в диалоги. Конечно, в результате появились дидактические диалоги (например, о кибердвойниках и киберсадовниках в миниатюре «Скатерть самобранка», о Великом КРИ в миниатюре «Загадка задней ноги» или о механозародыше в миниатюре «Поражение»), а это, в свою очередь, довело общий объем диалогов на пространстве «Возвращения» до зашкаливающих величин. Зато драйв не был до конца потерян, и до настоящего времени роман-из-рассказов читается легко — даже напоминает бешеную езду на «газике» по сельской дороге: ухабов много, тряска страшная, но скорость почти не снижается.

Повесть «Стажеры» вышла отдельной книгой в условиях, которые сразу гарантировали ей внимание массового читателя. Это лето 1962 года — и полутора лет не прошло с тех пор, как Юрий Гагарин вышел в космос. Мальчишки бредили космическими полетами, взрослые гордились: мы — первые, а старики плакали: «Не зря мы столько терпели, жили так бедно!» Интеллигенты поговаривали: «Ради этого стоило жить в наше время». Это потом в среде образованных людей родилась печальная шутка: «Мы готовы были простить власти многое, чуть ли не лагеря простить, а уж подавно — голод, уравниловку… но как можно простить после всего этого поражение, понесенное от американцев? Они летали на Луну, а мы — нет!»

Но тогда советская космонавтика торжествовала. И население державы — от западных границ Белоруссии до Чукотки — с восторгом пело неофициальный гимн космонавтов: «У нас еще до старта четырнадцать минут». Отдельные слова этой песни застрянут в головах на десятилетия: «Заправлены в планшеты космические карты, и штурман проверяет в последний раз маршрут…» Или: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…»

По словам Бориса Натановича, повесть «Стажеры» они написали «единым духом и за один присест в мае — июне 1961-го». Им легко работалось — по десять-двенадцать страниц черновика в день без перерывов на протяжении месяца. Наверное, отчасти их подстегивало авторское честолюбие: по стране возят Юрия Гагарина, и народ упоенно славит его, их новая вещь должна лечь в «десятку».

Постаревшие герои штурма Венеры и спасения колонии на Амальтее — капитан Быков и штурман Крутиков — совершают инспекционный вояж по Солнечной системе. Они везут большого начальника — генерального инспектора МУКСа[5] и своего старого друга Юрковского. Другой их старый друг Дауге отставлен от полетов по здоровью и печалится, оставшись на Земле. Зато бортинженер Жилин — новичок во времена «падения в Юпитер» — теперь заматерел, сделался личностью самостоятельной, охочей до умных разговоров, споров и притч. Он приводит на корабль молоденького вакуум-сварщика Бородина, которому позарез надо на Рею. Понятно, Бородин с благодарностью принимает должность стажера.

Экипаж старенького «Тахмасиба» последовательно проходит через целый каскад приключений: помогает разгромить смертоносных марсианских пиявок; получает из первых рук сообщение об открытии на Марсе города, построенного внеземной цивилизацией; наводит порядок в «гнезде капитализма» — на Бамберге; гостит на астероиде Эйномия у физиков, экспериментирующих с гравитацией — «настоящих людей», находящихся в «процессе настоящей работы»; разоблачает директора обсерватории на Дионе — интригана и лицемера; наконец, доставляет Бородина к месту работы, но теряет Юрковского и Крутикова в кольцах Сатурна.

Над всем действием витает дух переходного времени. Одна эра — торжественная, страшная, величественная, требовавшая колоссальных жертв, — заканчивается. Наступает совсем иная — более чистая, более увлеченная, более рациональная и во многом более легкая. Шестеренки хроноса еще скрипят, но ускорение неизбежно, вскоре этот привычный уже скрип сменится ровным рокотом хорошо промасленного металла. Стругацкие очень надеялись на «оттепель», на советскую умную интеллигенцию, на космонавтику, они смотрели в будущее с энтузиазмом. Поэтому «Стажеры» — вещь оптимистическая. Она фиксирует стремительное приближение будущего — совсем другой жизни, иными словами, того самого Полдня XXII века…

По выражению генерального инспектора Юрковского, все действующие лица повести — «стажеры на службе у будущего». Когда гибнут Юрковский и Крутиков, смерть их выглядит как «триумфальная гибель» эпических героев древности. Тяжелое время, наполненное ампирным духом, умирает с ними. Жилин и Бородин, особенно последний, — отличная смена. Новые люди новой эпохи. Их высокие умственные и душевные качества внушают надежду.

Повесть «Стажеры» называют иногда самым идеологическим произведением Стругацких. Наверное, это все же не так: идеологии в оболочке литературного художества более чем достаточно во многих текстах звездного дуэта как до «Стажеров», так и позже. Дело в другом: «Стажеры» несут наиболее мощный заряд советской идеологии. А вот признаков духовной верности советской «системе» с середины 60-х у Стругацких до крайности мало. И будут они либо своего рода «обманкой», успокоительным средством для издателя, либо получат какую-то дополнительную нагрузку, придающую им двойной смысл, — как, например, история бунтаря Араты из «Трудно быть богом» или откровения главного героя «Хищных вещей века» о язвах общества потребления, где он исполнял разведывательную функцию.