Мне тоже хочется пряников, но взять их негде, и я просто слоняюсь по зданию вокзала.

Билетов нет, и ночь безнадёжно наваливается на город.

Я представляю себе вечернее чаепитие.

Передо мной на столе стоит самовар, на блестящих боках которого — гербы и медали. Самовар блестит, и я вижу в нём собственное искажённое лицо с вытянутым носом, со свёрнутой набок бородой. Лицо это кривляется и гримасничает, как и лица других чаепителей — старичка и моей спутницы.

Старичок говорит:

— Если уж живёшь с женщиной, так надобно жить с ней в браке, плодить детей, а иначе нечего с ней связываться, тратить её и свою жизнь.

— Как интересно, — отвечает ему спутница и поворачивается ко мне. — А ты что думаешь по этому поводу, дорогой?

Я злобно молчу и между делом откусываю от печатного пряника. Мне хочется домой, а когда меня туда повезут, непонятно.

На площади перед вокзалом стоит автобус. Его водитель обещает за десять рублей довезти до Москвы, если таких желающих наберётся хотя бы двадцать.

Двадцать набирается, и я несусь в тёмном и мрачном автобусе на север. Внутренность автобуса время от времени освещается светом встречных автомобилей, а за окном стоит собачье-волчья пора.

И отчего я слоняюсь по стране, не знаю того я.

Не знаю я, ничего не знаю, не знаю…

Внезапно я вижу сон, который приходил ко мне в детстве.

Я лежу на своей кровати и откуда-то понимаю, что должен быть один в доме. Однако, поворачивая голову, вижу в лунном свете бородатого старика, сидящего за столом.

Старик одет в армяк, перепоясанный верёвкой, а на столе лежат кипы бумаг. Он пишет что-то, но внезапно поднимает лицо и строго смотрит прямо мне в глаза. Весь он серебряный, с серебряной бородой и с серебряными морщинами на открытом лбу.

Сейчас, думаю я, он повернётся обратно к своим бумагам и напишет там про меня. Он напишет про меня роман, где я, эпизодический герой, буду затоптан лошадьми на Бородинском поле. Этот немедный всадник знает про меня, никчёмного беглеца по чужим улицам, всё.

Я в ужасе просыпаюсь. Возвращение на поверхность реальной жизни происходит на тёмном Варшавском шоссе. Нет, это не мой сон.

Это детский сон женщины, которая теперь подросла, научилась водить машину и едет с кем-то домой на своей машине. Она куда-то едет и в этот момент обгоняет автобус, выскакивая на встречную полосу. Дальний свет фар на мгновение слепит мне глаза.

Я подхожу к своему подъезду.

Ночная улица освещена странным оранжевым светом.

Около подъезда сбрасывает скорость длинный автомобиль. Чмокает дверца, я вижу профиль женщины, сидящей за рулём, и человека, неловко вылезающего на тротуар.

Да ведь это ж я!

Но сон мой был прерывист и краток. Известно, у кого бывает такой сон.

Навалилось наконец на меня холодное утро. Товарищи мои уже собрались и, насупленно переминаясь, ожидали меня у подъезда.

Поднявшись по Прешпекту, мы вышли к Каретному сараю и начали оглядываться, примеряясь, как мы будем бежать из Ясной Поляны.

Бегство Льва Толстого. Энергия заблуждения — как Толстой меняет время и пространство

Толстой бежал из Ясной Поляны странным образом: он слонялся по дому, кашлял и скрипел половицами, будто ожидал, что его остановят. А потом с дороги слал домой телеграммы под прозрачными псевдонимами. Он ждал знамений, но знамений не последовало.

Всё было ужасно театрально, если забыть о том, что клюквенный сок обернулся кровью и путь увёл его куда дальше Астапова.

Итак, 9 ноября (28 октября по старому стилю) в три часа ночи Толстой просыпается.

Вот как он отмечает это событие в своем дневнике: «28 октября 1910 г. Лёг в половине 12 и спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как в прежние ночи, услыхал отворачивание дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает… Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажёг свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая „о здоровье“ и удивляясь на свет, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растёт, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет — сцена, истерика, и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу всё кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать… Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне»[39].

Сухотина-Толстая пишет, что последние слова можно сравнить с проектом завещания в дневниковой записи от 27 марта 1895 года: «У меня были времена, когда я чувствовал, что становлюсь проводником воли божьей… Это были счастливейшие минуты моей жизни»[40].

Он бежал рано утром — в темноте, прячась у каретного сарая, чтобы затем в рассветных сумерках броситься к станции, да не к ближней Козловой Засеке, а к дальнему Щёкину. Вот он бежит через сад и теряет шапку, ему дают другую, потом как-то оказывается у него две шапки, как в известном анекдоте про памятник Ленину, который держит одну кепку в руке, а вторая красуется у него на голове.

Тут происходит самое интересное. Это был холодный ноябрь в предчувствии снега. Воспоминатели пишут, что было сыро и грязно. И на фотографиях похорон, уже после этой драмы отсроченной смерти, видны пятна снега, а не сплошной покров.