— Ну что ты! Она не пойдет, — отвечает Родионцев.

— Почему?

— Она не пойдет, поверь мне.

— А ты уговори! Ты же симпатичный мужчина, в тебе есть порода, интеллигентность — у тебя есть определенные козыри, Митя…

Бедная, ей кажется, что ее муж чего-то стоит, — обычная ошибка таких вот тихих и преданных жен. Он, Родионцев, в сущности, добр и мягкотел… и никчемен, если говорить до конца, и только при очень большой любви можно счесть это интеллигентностью. Он значил лишь в свите. О да, если б он, скажем, защитился, отмечал защиту даже и плохонькой диссертации, пригласить было бы можно, хотя и на защиту Аглая Андреевна не без выбора приходит — защита защите рознь.

— Мой день рождения — это ничто.

— Но, Митя, как же так?

— Вот так.

— Совсем ничто?

— Совсем.

Жены умеют либо посильно затушевывать, либо посильно же возмещать: она считает своего Митю очень гордым, что и приводит к несовпадению их состояний, она пытается удержаться и ухватиться, в то время как Родионцев уже совершенно ясно понимает, что разобщение с такими людьми, как Аглая Андреевна, похоже на лавину, снежные комья которой могут, как известно, двигаться только в одну сторону.

— И хватит об этом, — просит он.

Когда Родионцев, покуривший на лестничной клетке и вернувшийся, ложится, жена хотя и в постели, но, конечно, не спит и вздыхает, а потом шепчет:

— Митя, я придумала…

— Что?

Запинаясь и в темноте, вероятно, краснея, она говорит: ты, мол, сделаешь Аглае Андреевне подарок, настоящий подарок.

— С какой стати?

— А ни с какой, Митя. Только из уважения, а я такой подарок присмотрю; можно сережки купить или брошь, скажем, рублей за сто…

У него стискивается сердце от неведения жены, от ее простоты, которая, как говорят, богом хранима. Убедить невозможно. Но если бы однажды она увидела, пусть мельком, не кольца и серьги Аглаи Андреевны (это больно), а хотя бы саму Аглаю Андреевну, хотя бы издали, то даже и при простоте своей, при наивности она бы смекнула, что с дурацкими сережками за сто рублей там делать и искать нечего.

А жена плачет: ей кажется, что ее Митя вял и что вот так и начинают проигрывать жизнь, уставая и не желая шевельнуть рукой. У нее ни колец дорогих с камнями, ни особенного туалета, обычная вкалывающая, верная жена, скромный интеллигентный заморыш, но она думала, и ей помогало жить, что хотя бы муж ее энергичен, быстр, а иногда и блестящ — когда он в свите. Он рассказывал (пусть даже прихвастнув), и она с радостью слушала, какой он немыслимо ловкий, и как остроумно он говорит, и как вокруг от и до разговор его ценят, и как они, свитские люди, царствуют и пылят в глаза в своих командировках и наездах, и как вообще они там сверкают в пяти шагах от директора.

Жена лежит, отвернувшись к стене, и тогда Родионцев, словно вспомнив, что они семья, целует ее и ласкает, настаивает, она уступает нехотя — и потом, вновь отвернувшись, плачет. Молчание длится. Ей кажется, что он, ее Митя Родионцев, лишь из гордости не хочет у сильных мира заискивать и, хотя бы в ущерб, предпочитает быть в стороне от интриг. Его жена из тех женщин, что живут не столько с реальным мужем, сколько с кем-то придуманным. Пусть так. Он целует ее. Он успокаивает:

— Это пройдет, Галя… У нас семья. У нас дочь взрослая. (В отделе то один, то другой уже догадываются, нет-нет да и вперяя в Родионцева глаза: с чего это, мол, человек перестал к секретарше директорской шастать? — удивлялись, что он там засиживается, теперь удивляются, что он там. Люди такие. Люди во всем такие. Ничего. И это пройдет.) Это пройдет, Галя… Ты засыпаешь?

— Да…

Днем ладно — день помогал быть хоть как-то деятельным, зато сейчас Родионцев мучился: ночью неприятное и унижающее подступало к самым глазам.

* * *

В «Техпроекте» как бы ветерок прошелестел: приехали — вернулся директор, после чего на втором этаже начальники отделов принялись расписывать первый же директорский приемный день, расхватывая его поминутно, а Родионцев вновь остро почувствовал, что жизнь идет мимо. В прежние времена отчасти он, Родионцев, и создавал этот ветерок, — стремительно шел он обычно по коридору, приехавший, подвяленный воздухом, поджарый, иногда успевший загореть. Он даже…

— Родионцев! — слышится оклик. Машина всякого учреждения проста, если не груба.

— Родионцев, — говорит (велит) начальник отдела, — поди-ка к плановикам и спроси, можем мы смету сдать на два-три дня позднее? Поклянчь, если что.

Он знает, что клянчить у плановиков бесполезно, и он шлет именно Родионцева — и отныне по всякому копеечному делу будут посылать его, это ясно. Ничем не защищенный, он лишился своего дела, так что помыкай им, ребята, не жалей — и как возразить, если столько раз, помыкая, посылали и гоняли других, а Родионцева тронуть или даже попросить боялись, теперь, уж конечно, аукнется. Жизнь как жизнь.

Едва Родионцев приходит, плановики (нет, это удивительно!) буквально с порога понимают, что с ним произошло (стряслось), то есть они глядят и ровно одну секунду удивляются, что прислан по такому пустяку Родионцев — никогда его тут не было, со времен юности, — смекают, что с начальством-то он не ездил, и уже в следующую секунду (итого понадобилось две) начинают на него даже и не кричать, а вопить:

— Как это так? Как это — задержать смету на три дня?!

Он стоит в дверях, а они обе на него кричат — женщина пожилая и женщина молодая, — нет, они именно вопят, как будто лично он, Родионцев, провинился и задерживает смету всего отдела.

— Лодыри! Бездельники! О чем думали раньше! — кричит молодая.

— Небось и премию хотите? — кричит пожилая.

К торгу, да еще стоя в дверях, Родионцев не готов: он было пятится, но что-то его останавливает, и это, конечно, она — живучесть, приспособляемость, — она, родная. Согнавший краску с лица, Родионцев выдерживает паузу спокойно и уже с улыбкой (с одной из лучших своих улыбок) он объясняет им, что отчет един. Отчет един, а ведь отдел проектирования свою смету тоже как минимум задержит на два дня, — итак, двухдневный простой? И какая разница, тут или там будут лежать бумаги! Вскользь и не совсем уместно, но он упоминает, вводит в игру имя Аглаи Андреевны, вроде как и там у него не все потеряно (смотрите, не пожалейте о крике своем завтра!), и наконец разговор завязывается по существу: бой идет даже и за часы. В итоге не три, но два дня для своего родного отдела Родионцев выторговывает. Профессионал, он уходит наконец от крикливых баб, он идет по коридору, и горечь душит его — этим ли заниматься в сорок лет? Он даже и глазки им, плановичкам, строил.

Ему хочется поговорить по душам, но не с кем, он медленно идет коридором, думая о Вике: в том-то и дело, что, не сговариваясь и не созваниваясь, они встречались сами собой. Работавшие в разных отделах и на разных этажах, они, казалось, и десяти быстрых шагов не могли пройти по коридорным внутренностям фирмы, чтобы не наткнуться друг на друга. Иногда они даже слишком часто попадались друг другу на глаза, ненужно часто, даже и смеялись, перемигиваясь: нельзя, мол, шагу ступить! И было совсем уж обычным, что они встречались в раздевалке по пути домой, и, если дождь, он тут же расправлял зонт, чтобы дойти до метро вместе.