утрачивающий Его видит в моменты обретения или утраты, т.е. в моменты абсолютной свободы, структуру и истину. Но первый при этом видит, что Бог приходит к нему и потому уже нет на нём греха. А второй видит, что Бог оставляет его и что он грешник – человек, сама сущность которого испорчена. Они могут не сознавать этого, но в первом случае человек ощущает себя способным на доброе, а во втором – лишь на мерзость и зло. Поэтому и в периоды свободы выбора первый думает, что он передаёт хотя бы долю той истины, которая являлась ему в структуре; второй же уверен, что истины он никакой не передает и передать не может. И первый здесь ошибается, а второй прав, потому что переход к свободе выбора есть грехопадение (Я. С. Друскин), повреждение самой природы человека, который не может теперь говорить правды. Различие в отношении к себе и своему творчеству сказывается на тоне произведения: в первом случае чувствуется достоинство и право, во втором – ничтожество и покаяние.

3

«Ибо где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них».

(Евангелие от Матфея, Глава 18,  стих 20).

«Се, оставляется вам дом ваш пуст.

(Евангелие от Матфея, Глава 23, стих 38).

Собираются двое или трое, чтобы беседовать или молиться вместе или чтобы одни сделал добро другому. В этих действиях может быть намеренность, выбор, а может не быть выбора, когда каждый из собравшихся абсолютно свободен. Тогда все они чувствуют, что всё совершается не и силу той или иной необходимости, не по тому или иному мотиву, а непостижимо почему, но именно это, а не то – истина, именно в этом состоянии, а не в том беседа выявляет самое главное, молитва приносит радость и просветление, благое деяние не создаёт неловкости, но единственно возможно и соединено с любовью, о которой говорил Христос. Тогда Он приходит к этим людям и все вместе составляет воплощенную структуру. Она и есть Христос, а воплощение есть Его пришествие: чистая структура, Бог, становится плотью. Это не требует человеческого времени, потому что совершается в Божьем.

Я сказал, что пришествие совершается в отдельные моменты человеческого времени, если двое или трое собраны во имя Христово. Но Он приходит к ним в каждый момент, только они не видят этого. В каждый момент их собор становится воплощенной структурой, но открывается им это лишь тогда, когда они переходят из человеческого времени в Божье. Потом они возвращаются в человеческое время и обретают способность видеть отрицание структуры – её распад. Это значит, что они распинают Христа и Христос оставляет их.

Ступенчатая временна́я линия, по которой они движутся, может состоять из очень мелких ступеней, т.е. приближаться к плавной наклонной – прямой или кривой. В этом случае приблизительно верно, что для них текут сразу оба времени. И чем меньше эта линия наклонена к оси Божьего времени, тем дальше состояние их души от обычного и ближе к блаженству.

Об информации и прекрасном

Киев, ноябрь 1971

Бывают мгновения, когда дом, дерево или усыпанная листьями скамья исполняются для нас необыкновенного смысла, а вслед за тем мы живём некоей высшей жизнью, жизнью блаженства и тоски, – той самой, в уповании которой иные из нас проводят всё остальное время. Смысл, о котором я говорю, не имеет ничего общего с реальным значением этих вещей – употреблением дома, свойствами дерева, назначением скамьи. Нам кажется, что он не от этого места и времени, не от этой действительности.

В таких мгновениях мы не властны – не от нас зависит их вызвать или предотвратить. Но вслед за ними наша водя свободна, и учёный, философ или поэт стремится воссоздать то, что он увидел. Однако у него получается лишь намёк на то, у поэта, возможно, сказка – не от этого места и времени, не от этой действительности. И не от читателя зависит увидеть за нею то.

Есть в моём города старый аристократический район, и улицы, дома его и даже люди на улицах и в домах часто производят на меня такое действие. Мне начинает вдруг казаться, что всё это не здесь, или не теперь. И что девушка, спешащая впереди или развешивающая бельё на балконе, – существо какой-то иной страны или эпохи. Теперь, когда я лучше знаю ту часть города, это бывает реже и слабее. Ведь даже названия улиц, случайно бросившиеся нам в глаза, иногда лишают их всего очарования. И, конечно, узнав семейное и социальное положение той девушки, мы не могли бы смотреть на неё так, как прежде.

Из сказанного видно, что́ я называю прекрасным и что́ – информацией. И что прекрасное таинственно – информация разрушает его. Чтобы оно явилось нам, мы должны утратить её; но это зависит не от нас. А в нашей ли власти возвратить её или обрести? Не должен ли для этого кто-то другой разбудить нас – заронить в нас желание вспомнить или посмотреть название улицы или навести справки о человеке? Уже одно это желание несёт некоторую информацию и может вспугнуть очарованье. Но поэт подробной информации не ищет, ему довольно того, что в этой доме живут или что эта девушка может любить; остальное у него – фантазия. Философ хочет большего – осмыслить прекрасное. А учёный стремится составить себе такое представление о дереве или облаке, которое отвечало бы опыту, т.е. несло наибольшую информацию. Своим творчеством он разрушает прекрасное наиболее решительно, а поэт – наиболее робко. Но все они разрушают его, так что остаётся одна информация – у поэта меньшая, у ученого бо́льшая, – и дашь намёк на него у поэта внятней. И потому произведение само не может вам его дать.

Когда Адам вкусил в саду Едемском от дерева познания, он был изгнан оттуда, потому что не мог больше видеть прекрасное. Дьявол заронил в Еве желание знать, а она передала его Адаму, и нет уже их райского блаженства. Вместо истины они получили ложь, ибо истина – в прекрасном, в информации нет истины. Обладание информацией – грех, а пребывание в прекрасном – святость; только Бог может дать нам её.

Информации становится всё больше, и всё дальше уходит от нас область тайны – та область, в которой живёт прекрасное, истина. Учёные, правда, знают границу этой области – ведь это они, отвоёвывая пядь за пядью у таинственного океана, наращивают остров знания. Но