Когда в минуты нашей близости Пабло бывал особенно нежным и непосредственным, то в следующий раз неизменно становился жестким и грубым. Видимо, считал, что может позволять себе все со всеми, а я принимала «все» с большим трудом.

Время от времени он говорил: «Не думай, что я привяжусь к тебе навсегда». Меня это мало беспокоило, так как на вечную привязанность я с самого начала не рассчитывала. Считала, что надо сохранять существующие отношения, не задумываясь о том, к чему они приведут. Была уверена, что раз ничего от него не требую, у него нет причин от меня защищаться. Чтобы он обременял себя мною, хотела не я; мне было понятно, что он сам хотел этого, потому, видимо, периодически утверждал обратное. Противился он не мне, а воздействию, которое я на него оказывала. Но поскольку боролся с этим воздействием, то находил необходимым бороться и со мной.

Вскоре на его заявления типа: «Не думай, что ты для меня что-то значишь. Я дорожу своей независимостью» я научилась отвечать «Я тоже» и не появлялась у него после этого неделю-другую. А когда я возвращалась, улыбка не сходила с его лица.

Как-то Пабло сказал мне:

— Не знаю, зачем я тебя позвал. Веселее было бы отправиться в бордель.

Я спросила, почему ж, в таком случае, не пошел.

— В том-то и дело, — выпалил он. — Из-за тебя у меня пропало всякое желание ходить туда. Ты отравляешь мне жизнь.

Разумеется, я знала, что он не такой уж любитель «публичных» женщин. Видимо, ему хотелось представлять себя распутником. Однажды он поведал мне о том, что подцепил девицу на бульваре Капуцинов.

— Я повел ее в бар и рассказал ей обо всех неприятностях, какие выпали на мою долю из-за женщин. Она была очень мила со мной и сказала, что у меня слишком развито чувство долга. Эта девица реалистка. Она поняла. Видимо, только у таких женщин я и могу найти утешение.

Я сказала, чтобы он продолжал в том же духе. Мне это было понятно.

— Но мне с ними не весело, — сказал Пабло. — Наоборот, скучно.

Сделав это признание, он вызывающе произнес одну из своих любимых колкостей:

— Ничто так не похоже на пуделя, как другой пудель, то же самое относится и к женщинам.

Еще он любил изрекать:

— Для меня существует всего две разновидности женщин — богини и подстилки.

И всякий раз, заподозрив, что я чувствую себя слишком уж богиней, всеми силами старался превратить меня в подстилку. Однажды, когда я была у него, мы смотрели на пыль, пляшущую в солнечном луче, косо падающем в одно из высоких окон.

Он сказал:

— Никто для меня не имеет особого значения. По мне другие люди — все равно, что эти пылинки. Стоит провести веником, и они исчезнут.

Я ответила, что не раз замечала в его поведении с людьми отношение ко всем прочим как к пылинкам. Однако я — самоуправляемая пылинка и потому в венике не нуждаюсь. Могу исчезнуть по собственной воле. Что и сделала. И потом три месяца не возвращалась. Нельзя сказать, что меня не восхищало его величие; скорее, мне было неприятно видеть, как оно обесценивается надменностью на мой взгляд, несовместимой с подлинным величием. Я чрезвычайно восхищалась им как художником, но не желала становиться его жертвой или мученицей Мне казалось, что некоторые его женщины стали таковыми: Дора Маар, например.

Пабло рассказывал, что когда познакомился с Дорой, она была членом группы сюрреалистов. Дора с юности знала Мишеля Лейри, Мэна Рея, Андре Бретона, Поля Элюара. Была чуть помладше поэтов этого движения, но совершенно своей в их среде. Ее отец, югослав, было довольно удачливым архитектором. Мать, перешедшая из православия в католичество, была очень набожной.

Когда Пабло познакомился с Дорой, она работала фотографом. Её фотографии ассоциировались у него с ранней живописью Кирико. На них зачастую бывали представлены туннель со светом в конце и какой-то трудно опознаваемый предмет, находящийся в этом темном коридоре между объективом и светом.

— Существуют две профессии, — сказал он, — представители которых всегда недовольны тем, чем нанимаются: дантисты и фотографы. Каждый дантист хочет быть врачом, а каждый фотограф художником. Брассай очень одаренный рисовальщик, Мэн Рей в некотором роде живописец, и Дора тоже была верна этой традиции. Внутри фотографа Доры Маар таилась пытавшаяся вырваться наружу художница.

Пабло рассказывал, что мастерскую на улице Великих Августинцев нашла ему Дора. И вскоре после этого поселилась в квартире за углом на улице де Савой. Стала все больше и больше предаваться живописи. Постепенно забросила фотолабораторию. Кое-что из оборудования — осветительные лампы, задники и тому подобное — в конце концов появилось в мастерской Пикассо на улице Великих Августинцев. Черные шторы оказались очень кстати для затемнения во время оккупации, и он часто писал по ночам, направив свет ламп Доры на холст.

Придя впервые на улицу Великих Августинцев, я увидела два первых полотна, которые она подарила ему. То были головы, написанные художником с сильной тягой к оккультизму. Они были скорее символическими и эзотерическими, чем живописными, и казалось, появились на свет вследствие психической одержимости. Я почувствовала их связь с картинами Виктора Бронера.

Пабло рассказывал, что в начале их знакомства он однажды увидел Дору в кафе «Две образины». На ней были черные перчатки с аппликациями в виде розовых цветочков. Она сняла их, взяла длинный остроконечный нож и стала тыкать им в стол между растопыренных пальцев, желая проверить, как близко к ним сможет, не поранясь, опускать лезвие. Время от времени промахивалась на крохотную долю дюйма, и когда перестала играть с ножом, ее рука была в крови. По словам Пабло, это пробудило у него интерес к ней. Он был очарован. Попросил ее подарить ему перчатки и с тех пор хранил их в застекленном шкафчике вместе с другими памятными подарками.

Знакомясь с Пабло в сорок третьем году, я знала о Доре Маар, потому что о ней знали все. Когда стала регулярно видеться с ним, узнала о ней многое, главным образом от него. На улицу Великих Августинцев Дора приходила только по особым случаям. Пабло, когда хотел ее видеть, звонил ей. Она никогда не знала, будет ли обедать или ужинать с ним и была вынуждена постоянно находиться дома на тот случай, если он позвонит или заглянет. А зайти к нему или позвонить и сказать, что вечером ее не будет, не могла. Художник Андре Воден, которому нравилась Дора. как-то рассказывал, что однажды пригласил ее на ужин. Она ответила, что до вечера не может сказать ни да, ни нет, потому что если условится встретиться с ним, а Пабло потом позвонит, скажет, что зайдет за ней, и узнает, что у нее другие планы, то придет в ярость.

Весной сорок пятого года Дора Маар устроила выставку своих картин в галерее Жанны Буше на Монпарнасе. Я отправилась туда одна. Выставка мне очень понравилась. Думаю, представленные там картины были ее лучшими. То были главным образом натюрморты, очень строгие, большей частью с изображением лишь одного предмета. Возможно, они в какой-то мере отражали общность ее духа с Пикассо, но были проникнуты совершенно чуждым ему настроением. Подражательными картины не были; в формах Доры не присутствовало ничего острого, угловатого. Она пользовалась светотенью, совершенно несвойственной его работам. Брала самые обыденные предметы — лампу, будильник, кусок хлеба — и давала зрителю понять, что не столько интересуется ими, сколько их одиночеством, жутким одиночеством и пустотой, окружавшей все в том полумраке.