* * *

Есть в воспоминаниях Милюкова и неожиданное: в частности, с изумлением обнаруживаешь, что оголтелый терроризм был самым что ни есть обыденном делом в царской России начала века. Министров внутренних дел социалисты-революционеры убивали одного за другим. Просвещенное общество радовалось– одним реакционером меньше! Вот, например, как интеллигентный и образованный конституционалист Милюков описывает новость об убийстве министра внутренних дел Плеве: «… Плеве взорван бомбой по дороге к царю с очередным докладом… И эта „крепость“ взята.» И далее – «Радость по поводу его убийства была всеобщей». Другой конституционалист Струве писал в газете в связи с этим: «С первых же шагов преемника убитого Сипягина (предыдущего убитого министра. – Т. Ч.), назначенного на его место два года тому назад, вероятность убийства Плеве была так велика, что люди, понимающие политическое положение и политическую атмосферу России, говорили: «Жизнь министра внутренних дел застрахована лишь в меру технических трудностей его умерщвления»». Нелегко, надо думать, работалось царским министрам в такой обстановке. И наиболее здравомыслящие царские министры пытались найти выход из положения, войдя в коалицию с умеренной оппозицией. То есть – конституционными демократами, партией, наиболее широко представленной в Первой Государственной Думе.

Ключевым вопросом предреволюционной России было формирование правительства, представляющего общественное мнение, оформленное через думское большинство. Такое правительство должно было заменить прежнее, назначаемое царем, и постепенно, шаг за шагом, перетащить центр принятия решений от царского двора в кабинет министров, подотчетных Думе, то есть общественному мнению.

Увы, сам Николай Второй не был человеком, понимавшим реальный расклад сил и способным к осознанным переменам. Однако премьеры его правительства, такие неординарные, сильные личности, как Витте и Столыпин, а также близкий к царю петербургский градоначальник Тре-пов, раз за разом пытались войти в переговоры с лидерами общественности, чтобы создать-таки правительство общественного доверия.

Сколько было списков! Сколько потенциальных министров! Сколько обсуждений! Входе этих переговоров, по сути, решалось, будет ли в России осуществляться планомерная политическая модернизация и демократизация или дело будет неуклонно катиться к бунту, революции и новому авторитарному режиму.

Очень поучительно читать описание этих переговоров и понимать, во что порой упирались разногласия сторон.

Вот, например, один из уважаемых, более чем умеренных общественных деятелей, сначала октябрист, а позже мирнообновленец Шипов, которому Столыпиным и Николаем вторым предложено сформировать правительство общественного доверия, пытается заручиться поддержкой влиятельного конституционного демократа Муромцева – председателя Первой Государственной Думы и слышит в ответ: «По мнению С. А. (Муромцева. – Т. Ч.) ввиду господствующего в стране возбужденного настроения в широких кругах населения и воспитанного в обществе политикой правительства вообще отрицательного отношения к государственной власти никакой состав вновь образованного министерства при переживаемых условиях не может рассчитывать в ближайшем времени на спокойную и продуктивную государственную деятельность и не сможет сохранить свое положение более или менее продолжительное время. Неизбежны революционные вспышки, против которых правительство будет поставлено в необходимость принимать строгие репрессивные меры, и это вызовет, несомненно, недовольство в общественных кругах и лишит власть необходимой ей поддержки со стороны общества»

Как это еще можно трактовать, кроме как «не хотим рисковать своей репутацией и марать руки правительственной работой в вашей системе»?..

* * *

Другой пример: Столыпин ведет переговоры с Милюковым и просит в качестве уступки со стороны Милюкова: скажите в Думе слово в осуждение политического терроризма. Милюков отказывается, ссылаясь на политическую тактику партии и угрозу потери голосов. Столыпин понимает и просит тогда хотя бы осудить политические убийства в передовице кадетской газеты. Милюков отказывается – боится себя этим дискредитировать в глазах общественности. Столыпин понимает и просит в таком случае разместить хотя бы не подписанную Милюковым передовицу. Милюков обещает подумать, Столыпин говорит, что от этого будут зависеть его дальнейшие действия, потому как ему нужно доказательство – кадеты не поддерживают террор. Милюков идет советоваться к партийному патриарху кадетов Петрункевичу и получает гневную отповедь: «Никоим образом! Как Вы могли пойти на эту уступку хотя бы условно! Вы губите собственную репутацию, а за собой потянете и всю партию… Нет, никогда! Лучше жертва партией, нежели ее моральная гибель…».

То есть осуждение бомбометателей, от которых в том числе гибли совершенно невинные люди, страдали дети – у того же самого Столыпина, которого пытались взорвать прямо в его доме Петербурге, взрывом изувечили дочь, – воспринималось как потеря репутации! Хорошенькая же атмосфера царила в благостной в представлении некоторых дореволюционной России!

Статья, осуждающая политические убийства, написана не была, и Столыпин принужден был сделать соответственные выводы. Впрочем, недалек был год, когда и сам он был убит в Киеве в театре в присутствии царя.

Наверняка царскому окружению не больно хотелось идти на союз с людьми из чуждой среды, однако, как заметил в беседе с Милюковым близкий к Николаю второму Трепов: когда дом горит, так приходится и с пятого этажа прыгать. Беседа двух деятелей была посвящена все тому же вопросу – созданию ответственного министерства из людей, пользующихся доверием общественности. И опять – ничего. Образованная общественность (интеллигенция) требовала всего сразу и не хотела, чтобы в правительство вошли представители старого режима, которые, собственно, и инициировали процесс.

Общественность была щепетильна в отношении своей безукоризненной репутации и думала об этом куда больше, чем о судьбе страны. Конечно, если бы тот же Милюков знал о будущей революции, большевизме и всем за этим последовавшим, он был бы куда сговорчивее, гибче, дальновиднее и не отвергал бы синицу, думая о журавле. Но он тогда ничего такого не знал и даже предполагать не мог. С интеллигентских позиций левые экстремисты казались морально много предпочтительнее правительства, связанного с правым шовинистически-религиозным экстремизмом. Люди в картузах, чуйках и косоворотках, выходившие на патриотические молебны с хоругвями, – в описании Милюковым этой части общества читается брезгливое презрение, унаследованное, кстати, и нынешней российской интеллигенцией. «Мужички» всяко с царским правительством, и никаких реформ и модернизаций не хотят – распространенное убеждение того времени. Один из вождей этих слоев – Пуришкевич – рассылал через свою газету указания, когда выходить на патриотические молебны и шествия, демонстрируя поддержку армии и крестьянству. Эти две массовые силы виделись как незыблемая опора царизма. Потому, наверное, демократическая интеллигенция и полагала, что ее моральный долг – поддержать немногочисленных тогда еще левых, пусть и действовавших террористическими методами, но ведь противостоявших такой махине!