Мы едем и едем по этой деревне, и конца нет этой дороге. Мне вдруг приходит в голову, что Тируччираппалли — с коровами на мостовых, с лавочками, с выбоинами и пылью — миллионный город. Такой же, как, скажем, Питсбург, но без небоскребов. И, следовательно, невообразимых размеров. Я уже начинаю жалеть, что придумал экскурсию в храм, когда сосед, у которого сын-программист, легонько толкает меня в бок и показывает в окно. Высоко над нами нависает Храм-на-скале.

— Многие поднимаются туда на коленях. — Лицо индийца серьезно. — Говорят, так вернее, если нужно защитить близких, которым суждено скоро умереть.

Узкая улица, ведущая к скале, незаметно переходит во что-то, напоминающее туннель, который утыкается в рамку металлоискателя. Рядом — полки для обуви паломников и туристов. Я сдаю темнокожему гардеробщику сандалеты со стоптанными пятками и пожеванными ремешками — а всего-то и куплены месяц назад! — и босиком направляюсь к металлоискателю. Дальше виднеется лестница, уходящая в сумрак, — путь к храму пробит в скале. Подойдя к лестнице вплотную, я замечаю, что ступени, отшлифованные миллионами ног, слева сточены куда сильнее, чем справа, — левостороннее движение, как-никак. Не ясно другое: откуда взялось это углубление! Кажется, все пятьсот лет существования храма, день за днем, одним и тем же путем таскали по ступеням тяжеленные мешки, и в конце концов в камне возникло углубление, напоминающее русло реки.

Впереди меня ждало четыреста тридцать пять ступеней, и я сделал первый шаг. Рядом со мной поднималась индийская семья: мужчина чуть старше меня, две женщины, пожилая и молодая, обе в сари, и с ними четверо детей. «А где же муж дочери?» — подумал я. И сама собой пришла мысль, что он, скорее всего, серьезно болен и семья поднимается к храму, чтобы выпросить для него еще немного жизни. Они шли, держась за руки и шевеля губами, словно про себя считали, шаг за шагом преодолевая ступени. Лица у взрослых были серьезные и печальные, и даже дети шли вверх тихо и сосредоточенно. То, что для индийцев было обрядом, для меня, как ни крути, оставалось игрой. Вот я поднимусь на скалу, обойду крошечный каменный домик со святилищем чужого бога внутри, окину взглядом город, сверху похожий на все остальные индийские города, и начну спускаться. И уже спускаясь, забуду, как выглядели и храм, и божество. Мои мысли будут направлены на что-то совсем другое — на следующий город, следующий храм… Не скрывается ли в этой бессмысленной монотонности та монотонная бессмысленность, от которой я бежал из Москвы XXI века и из XXI века вообще?

За подобными невеселыми размышлениями я незаметно миновал несколько небольших святилищ и добрался до уходящего вглубь скалы храма Шивы. Метрах в двадцати от меня мерцали лампады и «вечные» свечи — обрезки фитиля, погруженные в масло. Отблески их пламени плавали на медной утвари. Все это вместе рождало тяжелое розовое марево, в которое хотелось нырнуть с головой, забитой бесконечными мыслями о том, правильно ли так жить и как жить правильно. Казалось, густой, одуряюще пахнущий воздух индийского храма, как воды Мертвого моря, поддержит на плаву, вернет в материнское лоно, даст ту опору, которой так не хватает одинокому взрослому человеку.

Я успел сделать несколько шагов вглубь храма, когда ко мне подошел служитель и указал на табличку при входе. «Только для индусов» — гласила надпись. То ли день такой выдался, то ли что-то лишнее скопилось внутри, но, выходя из храма, я почувствовал себя ребенком, которого забыли в ГУМе. И напрасно диктор объявляет: «Родители мальчика в матроске и бескозырке! Ваш сын находится в комнате случайных вещей». Или как там они объявляют в этом чертовом ГУМе?

Я был на полпути к Ганеше и его Храму-на-скале, а Тируччираппалли уже расстилался подо мной. Он и впрямь был огромен, этот город! Я видел множество одноэтажных домиков, и пылевые столбы, поднимаемые автомобилями, и коров, лежащих на мостовой. Человек стремится вверх, чтобы хоть на мгновенье занять место бога и понаблюдать сверху, как выглядит его собственная жизнь.

После храма Шивы, который находился ближе к вершине, путь вырвался из каменного мешка и широкой петлей захлестывал скалу. За поворотом я чуть не наступил на ползущего на коленях человека. Выше по ступенькам карабкался еще один. Судя по одежде, оба были из самой что ни на есть бедноты. Головы мужчин были опущены, их лица ничего не выражали, кроме усталости и боли. С трудом переваливаясь, как утки, по очереди поднимая ноги и почти всякий раз задевая то одним, то другим коленом о следующую ступень, они ползли по каменному желобу, который привлек мое внимание в самом начале подъема. Теперь было понятно, как образовалось это углубление.

Я поймал себя на том, что смотрю на передвижение паломников, как на тараканьи бега в замедленной съемке. Мне хотелось, чтобы задний обогнал переднего, и я его мысленно подгонял. Жизни этих двух бедолаг были так же далеки от моей жизни, как центр лежащего внизу города от еле различимых в дымке окраин.

На перила, ограждающие лестницу от пропасти, села большая белая птица — через месяц я увижу стаю таких же птиц в небе над ашрамом под Бангалором, и молодая индианка скажет мне их название (я его тотчас же забуду!) и объяснит, что они приносят счастье. Но пока я этого не знаю и смотрю на диковинную птицу скорее как посетитель зоопарка, чем как человек, которому послан божественный знак. А птица смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать. Отчего-то вспоминается мальчик из поезда — его рука, шарящая в кармане, и взгляд, от которого хочется укрыться. Я испуганно лезу в карман — не потерялась ли монета, нащупываю ее и уже собираюсь опустить назад, но вместо этого сжимаю в кулаке: как-то вдруг, безо всякого усилия, приходит понимание, зачем я приехал в Тричи и зачем поднимаюсь на скалу в святилище чужого бога.

Так, сжимая в кулаке передачу для Ганеши, бога с головой слона, я пошел вверх по ступеням. Несколько раз я пытался заставить себя встать на колени, но так и не смог. То ли боялся показаться смешным, то ли не смел нарушить резким движением чужую и без того хрупкую жизнь.