– Никак не думаю, – сказал Покровский.

В комнате Кроевской Рая Абаулина никогда не бывала. Считала Варвару Сергеевну женщиной сухой и даже высокомерной, но чужая душа потемки, а ничего плохого Варвара Сергеевна никому не делала. Подругу Кроевской Рая не помнила. «Я же сама тут только два года, может, раньше…»

– А вы знаете, что Варвара Сергеевна была в лагере?

– Нет, – растерялась Рая Абаулина. – За что?

– Тайна следствия, – начал Покровский. И добавил: – На самом деле, еще не знаем, там документы затерялись. Выясняем.

– Надо же, – Рая Абаулина сначала состроила изумленное лицо, но тут же сказала: – А что такого вообще-то. У нас половина сидела, половина сажала. Не поймешь часто, кто правый, кто виноватый. Расскажете, когда узнаете, за что?

Сразу смутилась:

– Ой, простите за нахальство такое!

– Ничего…

В парке Рая показала Покровскому скамейку, на которой дважды видела сидящей покойную Варвару Сергеевну.

– Только на этой?

– Да. А я в других местах парка и не бываю. Только здесь иногда прохожу, если иду через «Динамо».

И эта скамейка на отшибе, за спиной Петровского замка, перед тропинкой, что ведет к одинокому зданию на Трудовой аллее, серому, загадочному, за забором, про него ходят слухи, что это вход в «метро-два», а на самом деле оно просто как-то связано с электроснабжением метрополитена.

Но здесь убить старушку не получилось бы, скамейка почти у дороги, парк для нее – только фон. Вдалеке от всего скамейка, но – как на сцене.

– Давно вы ее тут видели?

– Оба раза в прошлом году видела, точно не помню… Ой! – сказала вдруг Рая Абаулина. – А я вас узнала.

– Только сейчас?

– Мне мерещилось, но я не понимала. Да у меня и зрение… Пора очки заводить. Сегодня-то вы в форме, а вчера без формы. Надо же, как форма меняет!

– Как мне лучше? – спросил Покровский.

Рая Абаулина смутилась.

– Одинаково хорошо? – спросил Покровский.

Представил, как на Рае Абаулиной смотрелись бы очки: над большим ртом, такой «чувственным» называют.

– Я вчера плохо помню. А в форме вам точно хорошо, идет.

– А вам лучше без фартука официантского, – сказал Покровский, заодно и пушистую лишнюю кофту с Раи как бы мысленно сняв.

– А я всю жизнь и не собираюсь, – ответила Рая Абаулина с веселым вызовом.

Ушла, качая бедрами… Солнце как раз растолкало тучи, осветило гладкие икры.

Обернется.

Обернулась, улыбнулась. Помахала рукой. Покровский тоже помахал.

Побрел вглубь парка, продолжая заглядывать под кусты и скамейки, в дупла деревьев, дошел до Мишиного «Москвича». Договорились – поскольку было неизвестно, сколько Покровский на тринадцатую квартиру потратит – что Миша к машине время от времени будет и сам подходить. А Миша тут и ждал, нетерпеливо расхаживал, курил… Новую родопину как раз из пачки вытаскивал. Он не только нашел асфальт – маленький, со спичечный коробок, кусок – но и в очень интересном месте, под одной из скамеек.

– Молодец, Миша! – не сдержался Покровский.

– Спасибо, – расцвел Фридман.

– Ты что, на коленях по всему парку?

– Не по всему. Но раз тот кусок был под скамейкой, я и решил повнимательнее посмотреть подо всеми скамейками. А эта недалеко от той.

Да, эта скамейка глубже в парк, но близко к тому же самому краю, примыкающему к Петровско-Разумовской аллее. Покровский сел, посидел и на этой. Прямо по курсу сосна со скворечником, птиц не видно. Что-то здесь… понятно, что. Не только птиц – людей тоже не видно. Эта скамейка, как и та самая, стоит уединенно. Парковый архитектор или кто, распорядитель парковый или парковый агроном, соорудил тут две симметричные зоны, в которые труднее забрести транзитному пешеходу. И вот в одном из таких закутков грохнули старушку асфальтом, а в другом под такой же скамейкой такой же – наверняка тот же самый! – асфальт.

– Вы думаете, товарищ капитан, не случайно тут асфальт оказался? – спросил Фридман.

– А что значит «случайно»? Ветром прикатило?

– Ветром не могло.

– Человек значит притащил. Зачем?

Пошли посмотрели на те большие, что Покровский нашел в канаве. Лежат. Надо забрать для Кривокапы, что им тут лежать. Вышли на проезжую часть, Покровский снова прикинул, легко ли было рабочему зашвырнуть эти куски в канаву прямо с дороги. Зашвырнуть-то легко, но шансы повредить кусты довольно высокие. Вроде в порядке кусты… Ну, можно было перекинуть кусты навесиком, чтобы не дальше улетели в парк, а именно в узкую канаву упали. Миша не понимал смысла этих рассуждений, а тут еще и дальнейшие события отвлекли:

– Настя бежит!

Да, Настя Кох торопится, раскраснелась, споткнулась, чуть не упала, то есть даже упала на колено, бежит дальше, прихрамывая. Покровский и Фридман навстречу:

– Что случилось?

Настя отдышалась, рассказала. Пээндэшник из списка – двадцатилетний парень по имени-фамилии Федор Клюн – живет с родственниками, с двоюродной прабабушкой, троюродным дядюшкой, его приемной племянницей… Шесть человек в трехкомнатной хрущевке на Черняховского, за гастрономом «Комсомолец». В данный момент дома прабабушка, старая, полуслепая, сказала, что Федька «гуляет». Настя поймала на улице постового милиционера, оставила его дежурить, сама быстро в парк.

– Настя, погоди, а что такое там, что надо милиционера и ты к нам рванула?

– Да галоши, галоши!

Галоши в прихожей, именно сорок четвертого, по прикидкам Насти Кох, размера, и еще Федор Клюн, если верить данным из ПНД, «хорошо физически развит».

На Мише до Черняховского – минута езды. Первый этаж. Милиционер, совсем молоденький, усы не обсохли, встретил их у порога квартиры. Кровь на лбу. Увидел Покровского в форме, встрепенулся:

– Здравия желаю, товарищ капитан! Сержант Молодько!

В квартире обнаружилась древняя старушенция, жевала что-то и одновременно вязала. В лиловом пластмассовом шаре у нее под стулом приплясывал клубок шерсти.

«Федька герб взял. Гулять убег», – прокомментировала, не переставая жевать и вязать.

Молодько, выяснилось, сидел в коридоре на стуле. Двухметровый Клюн прибежал со стороны двора и, чтобы сократить путь, запрыгнул в одну из комнат через окно, схватил там герб, Молодько поспешил на шум, Клюн вылетел из комнаты и гербом, который держал на отлете, просто сковырнул сержанта с дороги. Молодько впечатался головой в стену, даже сознание потерял.

– Я ему нашатырь. Да пока до кухни дошкрабала, да пока обратно с нашатырем, он и очнулся, – объясняла старушенция.

А Федор Клюн усвистал.