Он разводит руками.

— Полагаю, вы считаете, что это тоже одно из моих извращенных понятий.

Он отрицает это, но одновременно едва заметно пожимает плечами, будто тайное сомнение уступает его желанию из вежливости не затевать спора. Она разглядывает его вежливо улыбающееся лицо, затем приподнимается на локте.

— Речь идет о скульптурности. У моей тетушки полно самых разных друзей — замечательных служителей искусства. И все согласны с этим. — Он разводит руками. — И суть не только в визуальной стороне дела. Пластика тоже имеет огромное значение. — Он кивает. Она изучает выражение его лица. — Вы все-таки считаете, что это извращенность, да? Правда? — Он улыбается ей слегка смущенно и опускает глаза. Она следит за ним еще минуты две, чуть нахмурив брови, потом рывком поднимается и стоит на коленях посреди кровати, совершенно прямо, повернувшись к нему лицом, колени плотно сжаты. — Послушайте. Я вас нисколечко не простила, и пусть вам ничего такого в голову не приходит, но, поскольку это консультация научного руководителя, а вы, кажется, не понимаете, о чем идет речь, я даю вам разрешение однократно и быстро оценить… этот последний аспект. — Руки ее опускаются и проводят две симметричные линии. — Между прочим, это названо в честь моей тетушки. Ямочки Афродиты. — Она поднимает на него глаза. — Так ее звали.

Он кивает. Теперь, заложив руки за спину, она пристально смотрит на стену позади него, словно школьница, ожидающая награды. Он встает со стула, подходит к кровати и садится на краешек, у самых нагих колен; проводит кончиками пальцев вдоль «пластического аспекта».

— Я это делаю специальным эпилятором. Травяным. От одного человечка. Из Ктимы. Это совсем недалеко от тетушкиного дома.

Тишина. Вдруг она вынимает обе руки из-за спины и резко отталкивает его прочь:

— Я просила вас оценить лишь внешнюю форму! С чисто художественных позиций! Вы хуже ребенка! С вами совершенно невозможно вести серьезный разговор. — Она поворачивается и садится в прежней позе, откинувшись на подушки и скрестив руки на груди. — Свинтус. — Она дрыгает левой ногой в сторону. — Да сидите вы, где сидели! Если вам так необходимо. Только руки попридержите. — Он остается сидеть на краю кровати; наклоняется; выпрямляется; вглядывается в ее темные глаза. — Извращенец!

Он чуть придвигается к ней по краю кровати.

— Вам только палец дай.

Он садится так, что рука, на которую он опирается, оказывается закинутой за ее талию. Она крепко берет его пальцами за эту руку, удерживая его на достигнутом расстоянии.

— То, что на мне нет никакой одежды, вовсе не означает, что вы можете вести себя как неандерталец. Аналогия, которую я пыталась вам предложить, — нечто вроде классического симпозиума. Вы только что выдумали совершенно несуществующий светильник. Почему же, интересно мне знать, вы не можете создать вторую кровать или, скажем, аттическое ложе? Этого я понять просто не могу.

Он улыбается. Она вскипает:

— Я знаю мужчин, которые отдали бы правую руку, только бы услышать эту очень личную главу из моей автобиографии. И с чего это я выбрала именно вас… Я уже почти совсем приняла решение замолчать. — Он выжидает. — И замолчала бы, если б не знала, что вы будете ходить и всем рассказывать, что я струсила, когда дело дошло до дела. Такого удовольствия я вам не доставлю! — Она смотрит куда-то мимо него. — Все равно вам от меня не отделаться — придется выслушать.

Она теснее скрещивает на груди руки; затем, избегая встречаться с ним глазами, продолжает:

— Теперь-то я знаю, что моя визуальная инициация была проведена необычайно хорошо оснащенным юным представителем мужского пола. Каким-то странным образом я вдруг ощутила, что мое отвращение сменяется чувством жалости к этому существу. Пожалуй, он был немного похож на вас. Такой же бьющий в нос нарциссизм, так что применить к нему обычные стандарты было бы просто невозможно. Это всегда было моей слабостью. Я слишком добросердечна, психологические уроды вызывают мое сочувствие. Ну да ладно. В конце концов мне захотелось подойти к нему и попросить, чтобы он бережнее к себе относился. Казалось, он так странно, так жестоко с собой обращается. Я решила, он на эту свою штуку рассердился или еще что. Разумеется, я ничего подобного не сделала, постеснялась. Мне ведь было всего тринадцать. Я потихоньку ушла оттуда, пыталась притвориться, что этого никогда не было. Но я всегда отличалась довольно живым воображением. Хорошо запоминала образы. — Она прерывает себя. — Да вы не слушаете!

Он поднимает глаза и кивает.

— Если вы полагаете, это дает мне возможность, хотя бы в малой степени… Ну не знаю. Я умываю руки! — Она приподнимает правое колено. — Думаю, дети… Ладно, можете продолжать. Перерыв тридцать секунд. — Она закидывает руки за шею и умиротворенно опускает голову на верхнюю подушку; некоторое время она созерцает потолок, потом закрывает глаза. К концу тридцатисекундного перерыва, воспользовавшись тем, что глаза ее закрыты, он целует все это прелестное греческое тело, от колен к шее, по красоте своей соперничающей лишь с шеей Нефертити; однако, когда он склоняется к ее губам, руки ее упираются ему в плечи и отталкивают его прочь.

— Нет!

Он по-прежнему склоняется над ней. Она глубже утопает в подушках, словно пытается избежать его прикосновений, и мрачно вглядывается в его лицо.

— Вам не удастся меня остановить. Я все равно закончу. Так что и не пытайтесь.

Он согласно кивает.

— Если каким-то чудом вам посчастливится увести свои мысли с того единственного пути, которым они только и способны следовать спокон веку, может, вы припомните, что все это началось на моем лугу. — Он кивает. — Если уж быть вполне откровенной, закончив умащивать тело маслом, я улеглась на живот — совершенно невинно, словно школьница. — Она вглядывается в его глаза. — Ах, если бы вы могли нарисовать себе эту картину! Как беззащитна я была, как всему открыта! — Он чуть отводит глаза, нахмурясь. — О Господи, да вы просто невозможны! Вы — как весь ваш век! Слова для вас все равно что серая каша-размазня. Ничего реально не можете себе представить, пока на телеэкране не увидите! — Жертва судьбы и истории, он лишь пожимает плечами. Она колеблется, испускает вздох и переворачивается на живот; лежит щекой на подушке. — Ну, может быть, теперь вы сумеете получить смутное представление об этой сцене. И между прочим, это еще не все. Получилось ужасно неудачно: небольшая травянистая кочка просто впивалась в меня, и я попыталась примять ее движениями бедер. Теперь-то я понимаю, что мое поведение могло быть истолковано совершенно превратно.

Тишину в комнате нарушает лишь новый нетерпеливый вздох рассказчицы. Она продолжает:

— Они такие коварные животные! Он, должно быть, подкрался сквозь подлесок. И хуже того, они ведь обладают телепатическими способностями, умеют мысли читать. Это как-то связано с их звериной половиной. Так что он не только видел, что я там делаю, он прекрасно знал, о чем я думаю. И тут, в самый… неловкий момент, когда я как раз представляла себе, что делает со мной тот юный пастух… я слишком скромна, чтобы описать что именно… и я ни за что и никогда не допустила бы, чтобы он сделал это со мной в действительности… я вдруг почувствовала, как мохнатое тело нарушителя моего уединения и… и что-то еще легло на мою невинную, умащенную оливковым маслом попку. Мне ведь было всего двенадцать лет! — Молчание. — Ой, ну чесслово! Почему вам надо всегда воспринимать все так буквально! — Он целует ее шею у самого затылка. — Я хотела закричать, сопротивляться. Но поняла — все будет напрасно. Вопрос стоял так: либо уступить, либо расстаться с жизнью. Вообще-то, он вовсе не был жесток. Он укусил мне шею, но лишь играючи. Потом принялся нашептывать всякие вещи. Совершенно ужасные, но я заставила себя слушать. О других женщинах, о девушках, даже — я была просто поражена — об одной из моих сестер, о старшей — той самой, что подняла такой скандал из-за того юного пастуха. Она оказалась невероятной лицемеркой. Если бы только историки… Впрочем, не важно. — Она на миг замолкает. — Между прочим, через некоторое время он показался вовсе не таким противным, как я ожидала. У него замечательная смуглая кожа, а та часть тела, что покрыта шерстью, оказалась гораздо приятнее, чем можно было себе представить. Шерсть вовсе не грубая. Как мохер. Или ангора. — Она делает короткую паузу. — И он меня вовсе не пытался расплющить в лепешку. — Ее слушатель чуть приподнимается. Она с усилием вывертывает шею, чтобы посмотреть назад и вверх, и недоверчиво глядит на него уголком глаза. — И он не сделал ничего такого, что сейчас заполняет ваше гиперактивное воображение. На самом-то деле ему хватило порядочности меня перевернуть. — Несколько мгновений спустя она продолжает, теперь уже глядя ему прямо в глаза: — К этому моменту я была уже не в силах сопротивляться. Стала как воск в его руках. Могла только смотреть в его похотливые, развратные глаза. Можете себе представить?