Прогресс в этом повествовании очевиден, целенаправленно рассчитан и прекрасно выполнен. Прежде всего, это смирение народа, который просто созерцает младенца без глубоких размышлений и славит Бога в простой благодарности за то, что услышал от ангелов и что увидел потом. Симеон стоит здесь превосходно: должно быть, он был глубоко тронут жаждой спасения и всеми силами своей души жил пророческой идеей Израиля, если Дух Святой удостоил его обещания, что он еще увидит Мессию своими глазами. Возвышается и сцена, на которую входил Силуриан: это уже не поле пастухов, не хлев, где в яслях лежит святое дитя, а столица и ее святая высота, храм. Наконец, Анна, восьмидесятичетырехлетняя вдова, которая день и ночь проводила в молитве и посте и не выходила из храма, олицетворяет страдающих, бедных и покинутых, к которым третий евангелист испытывает особое расположение: беспристрастная простота и восприимчивость пастухов вызывает в ней ту нужду, которая возникает из оставленности, усиливается через лишения и превращается в горячую жажду спасения. Поэтому для евангелиста она — среднее звено, через которое его рассказ завершается и возвращается к общему: она представляет собой более широкий круг и теперь должна рассказать всем тем, кто в Иерусалиме надеялся на спасение, что она видела Господа.

Симеон, судя по содержанию его речи, также образует центр представления. Для него Мессия предназначен для Израиля и всех народов, но он уже знает, что Искупитель должен испытать противоречия и страдания. Эта речь Симеона не могла не присутствовать в предваряющем Евангелие от Луки. До сих пор в посланиях Гавриила и в гимнах Марии и Захарии спасение провозглашалось и прославлялось в той ограниченной форме, в которой оно относилось только к избранному народу. Однако сам по себе барьер иудейских воззрений был полностью преодолен, и язычество вступило во внутреннюю связь с новым принципом, когда Иисус рассматривался как рожденный от Бога. Он не мог бы обрести эту силу, если бы иудеи и язычники не встретились в новом принципе и не слились с ним в единство, и этот духовный процесс был бы опять-таки невозможен, если бы язычники не были с некоторого времени приняты в общину, а после устранения иудейского барьера языческие массы в церкви уже настолько перевесили, что могли утверждать мнение, изначально противоположное иудейскому сознанию. Лука должен был знать, что значительная часть общины состоит из урожденных язычников, он должен был знать принцип, что спасение предназначено и для язычников, что оно даже предназначено для них по Божественному совету. Почему же он не допустил, чтобы эта идея, в которой он был неопровержимо уверен, появилась в Евангелии? Почему? Он поместил ее на самую высокую точку, которую только смог найти, но художественно и действительно так искусно продолжил работу, что возвел эту идею в краеугольный камень своей духовной конструкции. В самом начале, где он, безусловно, пробуждает в каждом читателе чувство, что вводит его на периферию замкнутого еврейского мира, позволяет ангелу и Марии говорить, как Захария, формулами этого мира, он делает это без всяких опасений и поэтому не должен бояться никакой опасности, поскольку уверен, что содержание, весть о Богомладенце, сама по себе поднимет читателя над этой ограниченной периферией. Он тем более уверен, что каждый непосредственно преодолеет эти барьеры с более высокой точки зрения, потому что он сам открыл эту точку зрения на пике своего творчества и постепенно, но верно подводит к ней читателя. Фигура Симеона внушительна, он поставлен в самую странную ситуацию, его слово проникновенно, он тоже ведомый Святым Духом, его взгляд, таким образом, тоже дан и оправдан Богом — какой же читатель не будет тронут и основательно возвышен над прежней формой представления, когда услышит, как человек, над которым был Святой Дух, говорит о всеобщем царствовании Мессии и о страданиях, которые Его ожидают? Писатель должен был взять за исходную точку иудейское, но он должен был также — и он решил свою задачу художественно — дать ему парить в высшей перспективе.

Писатель! Да, писатель здесь поработал. Реальность не была такой легкой, как у него. По своему внешнему виду она не является произведением искусства, где все силы стоят рядом, как на картине или на сцене, узнаваемые зрителем и друг другом, но она бросает вялую, труднопробиваемую массу, она становится годами и борьбой с летучим материалом интеллектуального сброда между ее героями и теми, с кем они исторически связаны или кого они в конце концов втягивают в круг своего влияния. По сравнению с игрой искусства действительность жестока и ужасно серьезна, только в борьбе она позволяет сформироваться и проявить себя великому и вечному, и тот, кто захотел бы неверно оценить игру искусства и поставить ее прямо в ряд с действительностью, сделал бы ее детской, смехотворной, самое большее — причудливой, но очень бессмысленной прихотью случая. Такова была встреча Крестителя и Иисуса, что последний вышел с мировоззрением, ставшим кризисом, который он еще не мог перевести и в который не мог даже близко поверить, а Иисус распознал в Крестителе и его делах подготовку своей высокой задачи и эффективности. Иисус ухватился за бедных, смиренных и слабых, когда облегчил их иго и дал им утешение, разоблачив законническое высокомерие, лицемерие и поверхностность фарисеев, совсем не так, как если бы Он предстал перед ними в виде новорожденного младенца в пеленах.

Повторим, чтобы никто не вменил нам в вину ложную мысль, — мы могли бы сказать это тысячу раз, но это не поможет в конечном счете, — евангелист и оригинальное религиозное воззрение видят в тех событиях истории рождения и младенчества не только отдельные, трезвые факты, за которые бьются апологеты наших дней, но они видят в них всемирно-историческую связь явления Иисуса. Необходимость этой связи они пока не могут представить себе иначе, чем сгруппировав вокруг ребенка все элементы, которые человек и само произведение объединили и собрали вокруг выработанного принципа. Апологет же в интересах «исторической достоверности» делает факты из тех представлений, которые религиозный дух тоже считал фактами, но такими, через которые бесконечно высшая идея все же ускользала от него, факты, которые сами по себе должны были быть действительными, а теперь выдают, что они в корне потеряли всякое отношение к идее и ее подлинной реальности и сами по себе недействительны. Не критика, а апологетическая охота за юридическим авторитетом растворила эти взгляды. Критика умеет лишь вновь оценить их как воззрения религиозного духа, но для этого она вынуждена, по вине современного теолога и его полуверия, показать подлинную историческую реальность идеи перед