– Здесь могут быть лесные сатиры, живущие на древесной коре и лесной подстилке. – Маквиллен на обочине расправлял кисею, выхватывая из нее колючие семена. – Двинемся в разные стороны по опушке, а через час сойдемся. Чтобы мы не заблудились, водитель через каждые четверть часа станет подавать нам автомобильный сигнал.

Белосельцев шагнул с обочины в сквозную фиолетовую тень леса, двинулся по едва намеченной лесной тропе в глубину прозрачного пространства, изрезанного слоистыми акациями, среди вспышек холодного лучистого солнца.

Под ногами мягко шуршала опавшая красноватая листва. Ему показалось, что один из листьев, тронутый его стопой, поднялся и полетел. Он успел заметить рыжеватые оттенки и острые оконечности крыльев, бабочка метнулась сначала в одну, потом в другую сторону, пропала среди желтизны, но потом, словно влекомая любопытством, вернулась. Облетела баобаб, бесшумно села на ствол, распласталась на коре. Воззрилась на него двумя немигающими глазами, нарисованными на крыльях.

Это был сатир, серо-желтый, с пушистым мясистым тельцем, с заостренными и выгнутыми в разные стороны крыльями, напоминавшими перепонки летучей мыши. Бело-синие овалы на крыльях делали его похожим на глазастую маску. Белосельцев, не шевелясь, не дыша, рассматривал бабочку, дорожа хрупким покоем, в который, как в стеклянную призму, были помещены он и бабочка. Мохнатый лесной демон разглядывал его с древесной коры. Читал его мысли и чувства, изучал устройство души и разума, проникал в него и вселялся. Белосельцев чувствовал вторжение бабочки, словно она отпечатывала на нем рисунок своих перепонок, глазастые пятна, цепкие заостренные кромки. Демон гипнотизировал, погружался в него.

Белосельцев, пугаясь этого колдовского проникновения, махнул сачком. Бабочка исчезла, словно ее и не было. Кора была пуста, на груди сохранялся легчайший ожог, словно от прикосновения горчичника. Он двинулся дальше по мягкой сухой листве, наступая на скользящие тени.

Бабочки были повсюду, скрывались в жухлых листьях, в трещинах коры, в ветках кустов. Взлетали из-под ног, делая ломаные броски, и снова садились, превращаясь в лиловое пятно тени, в лишайник на стволе баобаба, в вислый красноватый лист осеннего дерева. Он научился угадывать их полет, ударяя сачком в пустоту, в которую влетала бабочка. Пойманный демон мягко колыхал кисею, туманно просвечивал сквозь материю. Умерщвляя его, Белосельцев произносил запрещающую молитву, чтобы, умирая, демон не вселился в него. Бессловесно, страшащимся и радостным колдованием возводил незримую преграду между бабочкой и своим жарким, стучащим сердцем. Не пускал в него сумеречный дух, отгоняя его в тенистые кроны, в палую листву, в расселину сгнившего пня.

Здесь, в африканском лесу, он набрел на обиталище демонов. Это была их родина. Тут они множились. Отсюда разлетались по всему свету, заселяя кровли готических соборов, ветхие шатры русских колоколен, доверчивые людские души, плодя на земле кликуш, бесноватых. Сюда они слетались обратно со всех оконечностей Земли, чтобы поведать своему Повелителю о совершенных деяниях, о погубленных душах, потопленных кораблях, о рухнувших храмах и пагодах.

Белосельцев двигался в их царстве, осеняя себя подобием креста, суеверно заслоняясь от злых чар. Прятал пойманных бабочек в жестяную коробку, произносил бессловесную охранительную молитву. Ждал, что его вторжение навлечет беду. То ли рухнет на голову огромное, уходящее в небо дерево, то ли он провалится в бездонную ямину, прикрытую дерном и листьями. Искал Повелителя, которому подчинялись глазастые нетопыри, который владел этим туманно-солнечным лесом.

Деревья расступились, и он оказался на белесой поляне. На солнце, среди сухой бесцветной травы, паслись коровы, тощие, низкорослые, с выступающими хребтами, понурыми мордами, вислыми, веревочными хвостами. Их охраняли пастухи, маленькие, голые, черно-коричневые. Сами казались стадом, крохотным травоядным племенем, которое вместе с коровами поедало осенние злаки.

Увидели друг друга, замерли, с тревогой разглядывали. Бушмены были немолоды. Войлок волос и клочки бород казались пыльными от седины. В плоских, с широкими ноздрями носах висели кольца, торчали цветные палочки. На коричневых стариковских телах выделялись острые ключицы, колючие ребра, сухие кости таза, обтянутые морщинистой кожей. Но животы были вздуты, как барабаны, с огромными, выступающими пупками, словно всю жизнь на своих щуплых плечах они таскали неподъемные тяжести, пичкали себя корешками и клубнями, раскармливали желудки травой и древесной корой. Их ноги с костяными мослами упирались в землю не стопами, а растоптанными копытами, бесчувственными к колючкам, сучкам, укусам муравьев и змей. У некоторых на бедрах висели грязные тряпицы, у других же к неприкрытым чреслам прилепились черные сморщенные грибы, вокруг которых вились назойливые мошки. У двух или трех через головы были перекинуты деревянные луки, на поясе болтались колчаны с толстыми пернатыми стрелами.

Белосельцев был поражен. Колдовство, в которое он верил наполовину, на всякий случай, свершилось. Он был выхвачен из своего времени, брошен в круговорот сменявших друг друга эпох, и его уронили в неолит. Туда, где огонь добывали трением, зверя и птицу поражали стрелой и дротиком, шаманили, приручали первых животных, поклонялись божку, расписывали тело цветной землей и травяным соком.

Он смотрел на ближнего бушмена, улыбавшегося беззубым ртом, на трахомные, с красными белками, ласковые глаза, на кривые ноги с огромными пальцами и загнутыми костяными ногтями. У него за поясом, под курткой был пистолет. Но их встреча не должна была породить катастрофу. Белосельцев улыбнулся туземцу, поклонился, прижав к сердцу руку. Бушмены поняли этот знак дружелюбия. Заулыбались ему с разных концов поляны.

Не желая их тревожить, боясь внести смятение в их маленькое древнее племя, Белосельцев тронулся краем поляны, огибая пастухов и коров. Нес сачок над травой, выпугивая мелких полупрозрачных белянок. Спиной, косым зрением видел, что бушмены тронулись следом, медленно сближались, двигались за ним полукругом. Он не подавал вида, что их замечает, избегал резкого жеста и взгляда, весь сосредоточился на ловле бабочек. Белянки были нежные, с перламутровыми струйками, ложились в жестяную коробку как снежные хлопья, как пластины опавшего инея.

Он заметил, как ближний ступавший за ним бушмен цепким кошачьим взмахом хватанул траву. Поднес стиснутый кулак к глазам. Смотрел в глубину кулака сквозь пальцы. Догнал Белосельцева и, косо ступая рядом, издавая тихие мурлыкающие звуки, протянул ему худую, в черных венах руку. Разжал кулак. Среди мозолистых пальцев, на черной ладони, среди складок и шрамов, лежала пойманная белянка, скомканная, раздавленная, оставившая половину нежной пыльцы на скрюченных пальцах. Бушмен улыбался, показывал в розовых деснах несколько оставшихся потемнелых зубов, заглядывал в глаза Белосельцеву. Благодарный за услугу, боясь обидеть пастуха отказом, Белосельцев принял бабочку, спрятал ее в коробку.

Бушмен, обрадованный тем, что оказался полезен, шагнул в сторону и стал быстро цапать траву, направо и налево, хватая бабочек. Остальные, осмелев, приблизились, окружили Белосельцева, помогали ему ловить. С криком выпугивали бабочек, гнали их, махали руками, загоняли в сторону Белосельцева. Несли ему со всех сторон смятых, раздавленных бабочек. Тот, боясь их обидеть, не останавливая их рвения, принимал дары, укладывал в коробку ошметки погубленных бабочек, видя, как со всех сторон тянутся к нему черные, с длинными ногтями пятерни, испачканные перламутрово-белой пыльцой.