– Лиззи?

– Да, мэм.

– Миссис Моррисон надеется, что вы все будете себя вести как полагается. Хороших снов, девочки, и помяните в молитвах ту бедняжку, что лежит сейчас в гостиной внизу.

Откуда ж взяться хорошим снам, если думать про мертвую девушку в гостиной внизу, удивляюсь я. Тут уж или одно, или другое. Я слышу, как Ада поднимается с колен, следом ощущаю, как трясется, спружинив, матрас. Ада взбивает подушку, ворочается. Свертывается калачиком на боку, потом ложится на спину, вытягивается.

– Не могу спать, Мэтт, – жалуется она, перекатившись ко мне лицом.

– И я не могу.

– Она ведь ненамного нас старше, кажется. Ты думаешь, и правда ее парень жив?

– Может быть. Тело ведь так и не нашли, – говорю я, стараясь, чтоб это прозвучало обнадеживающе.

– Они все еще там, ищут, мистер Сперри, и мистер Моррисон, и еще много народу. Я видела, как они после ужина пошли в лес. С фонарями.

С минуту мы обе молчим. Я поворачиваюсь на бок, сую руку под подушку. Нащупываю письма.

– Ада?

– М-м?

– Если ты кому-то что-то пообещала, надо непременно сдержать слово?

– Мама говорит, непременно.

– Даже если тот, кому ты пообещала, умер?

– Тем более. Мой дядя Эд перед смертью взял с тети Мэй слово, что она не снимет его портрет со стены, даже если выйдет снова замуж. Она таки вышла замуж, и дядя Лаймен, ее новый муж, сердился, что Эд вроде как следит за каждым его шагом. Но Мэй не могла нарушить слово. Тогда Лаймен купил кусок черной ткани и заклеил фото Эда. Наподобие шторы такой глухой. Мэй думает, тут ничего плохого нет, ведь про штору Эд не поминал. Но слово, которое дал покойнику, нарушать нельзя, а то покойник будет тебе являться, и преследовать, и мучить. А ты почему спрашиваешь?

Ада таращится на меня огромными темными глазами, и вдруг в этой раскаленной комнате мне делается холодно. Я перекатываюсь на спину и, уставившись в потолок, бормочу:

– Просто так.

Таким запыленным, каким оказался Иоанн Креститель, человеку не полагается быть. Даже тому, кто всю жизнь блуждал в пустыне.

– Мэтти, аккуратнее с ними! Ты же знаешь, как я берегу эти фигурки!

– Да, тетя Джози, – ответила я, осторожно обтирая фарфоровую голову Иоанна.

– Начинай с верхней полки и двигайся последовательно вниз. Таким образом ты…

– …не будешь сыпать пыль на уже вытертые фигурки.

– Бойкий язычок молодой леди не впрок.

– Да, тетя Джози, – покорно повторила я. Не хотела прогневить тетю. Уж во всяком случае, не в этот раз. Пусть она будет в наилучшем настроении, ведь я наконец придумала способ попасть в Барнард – такой, что не понадобится ни согласие папы, ни работа в «Гленморе».

У тети Джозефины были деньги. И даже немало. Ее муж, мой дядя Вернон, получал хороший доход от лесопилок. Может быть, ну может же быть, думала я, она одолжит мне самую чуточку.

Я прибирала тетин дом, как всегда в среду после школы. А она сидела в кресле у окна и следила за моей работой, как всегда в среду после школы. Дядя с тетей живут в лучшем доме в Инлете – в трехэтажном обшитом доской особняке, выкрашенном золотом с темно-зеленой каймой. Детей у них нет, зато фарфоровых статуэток тетя собрала без малого двести. Она говорит, ревматизм не позволяет ей ничего делать, а то кости сразу сильно разболятся. Папа говорит, у него кости тоже бы ныли, если бы таскали на себе столько сала. Тетя – крупная женщина, это да.

Папе тетя Джози не нравится, он не хотел, чтобы я убирала у нее. Говорил, я же не рабыня – забавно слышать такое от него, – но тут уж ни он, ни я ничего не могли изменить. Я начала помогать тете, чтобы порадовать маму – Джози хворала и мама за нее беспокоилась, – и было бы неправильно все бросить только потому, что мама умерла. Я знала, мама бы не хотела, чтобы я так поступила.

И папа тете Джози не нравится. Она всегда считала, что для мамы он недостаточно хорош. Джози и мама выросли в большом доме в Олд-Фордже. Джози вышла замуж за богача и считала, что мама тоже должна была выйти замуж за богача. Считала, что мама слишком утонченная для деревенской жизни, и часто ей это говорила. Однажды они поссорились из-за этого, когда мама ждала Бет. Они сидели на кухне у Джози, пили чай, а я была в гостиной. Мне полагалось вытирать там пыль, а я вместо этого подслушивала.

– Такая огромная ферма… столько работы, Эллен, – говорила тетя. – Семеро детей… троих схоронила, потому что они были слишком слабенькие, потому что ты была слишком слабенькая, – и теперь еще один. О чем ты только думаешь? Ты же не рождена надрываться, словно батрачка, сама знаешь. Ты погубишь свое здоровье.

– И что ты предлагаешь мне делать, Джози?

– Отказывай ему, бога ради. Как он смеет тебя принуждать!

Долгое, ледяное молчание. А потом мама сказала:

– Он меня вовсе не принуждает.

И я чуть не получила по голове дверью – с такой силой мама ее распахнула, ворвалась в гостиную и увела меня домой, хотя я еще не всю пыль вытерла. После этого они несколько недель не разговаривали друг с другом, а когда наконец помирились, тетя больше не смела заговаривать о моем папе.

Тетя бывала невыносима, и порой я на нее сердилась, но чаще – жалела. Она думала, главное в жизни – фигурки на полке, белый сахар в чае и чтоб нижнее белье было обшито кружевом; но это потому что они с дядей Верноном не спали в одной комнате, как спали мои родители, и дядя Вернон не целовал ее украдкой в губы, когда думал, что никто не видит, не пел ей песен, от которых у нее слезы выступили бы на глазах, – например, о мисс Кларе Вернер и ее верном возлюбленном Монро: он был плотогоном и погиб, расчищая затор на реке.

Я поставила Иоанна Крестителя на место и взяла Христа в Гефсиманском саду. Эта фигурка похуже качеством. У Иисуса странное выражение лица и зеленоватый оттенок кожи. Больше похож на человека с резями в желудке, чем на того, кого вот-вот распнут. Я крепко сжала его в руках, чтобы он обратил на меня внимание, и быстро помолилась: хоть бы тетя оказалась сговорчивой.

Полируя фигурку, я удивлялась, зачем коллекционировать такую ерунду. Насколько же лучше собирать слова. Места не занимают, пыль с них вытирать не приходится. Хотя, по правде сказать, со словом дня мне как раз не повезло. Сначала вышло Урия Хеттеянин, потом мускусная черепаха и, наконец, бородавочник. На том я захлопнула книгу: все без толку.

После Иисуса – Библия, название выложено настоящим четырнадцатикаратным золотом. Я взяла ее в руки и как раз хотела рассказать тете про Барнард и попросить денег, но тут она заговорила первая:

– Не нажимай слишком сильно, а то золото сотрешь.