Я поерзала на постели, отползая к стене, пока не оперлась о нее спиной. На животе у меня попрежнему лежала подушка. Мне хотелось узнать побольше. Кара улеглась на бок поперек кровати со своей стороны, подперла голову рукой и продолжала:

– Иногда, когда никто не видел, я снимала с гвоздика на кухне ключи от комнат и поднималась на чердак. В конце коридора была дверь, она всегда оставалась запертой, а за ней – просто пустота высотой в три этажа. Мне нравилось там стоять, на самом краю. Чудесное ощущение страха. Многие стены в сгоревшей части дома еще держались, но все полы разрушились, и напротив меня были голые камины, из их решеток росла всякая дикая зелень. Крыша в этом месте тоже сгорела, и я стояла там под дождем.

В общем, вот где я росла. Это нужно знать, потому что я именно благодаря Килласпи познакомилась с Питером. Когда мы с Дермодом вернулись из Дублина, я поняла: что-то затевается. В комнатах пахло лаком для мебели, на столе в вестибюле стояла ваза с цветами, а собачьи подстилки оттащили в судомойню при кухне, но это не мешало собакам дрыхнуть на диванах в малой гостиной. Горел камин, а его обычно разжигали только в такие холода, когда окна изнутри покрывались ледяной коркой. Я отлично понимала, что камин горит не в честь моего возвращения.

Изабель красилась у себя в спальне: плевала на брусочек туши и наносила ее щеточкой на ресницы. На туалетном столике жужжала пойманная пчела под перевернутым стаканом. Как она там оказалась в ноябре? Вы знаете, что пчелы на зиму слипаются в один ком у себя в улье? Может, эта проснулась, когда зажгли камин. Изабель спросила, хорошо ли я съездила, как будто я гостила у родных, а не сбежала на месяц, ничего ей не сообщив. Я спросила, что происходит, и она ответила, что у нас гость – некий мистер Робертсон. Это и был Питер!

Кара улыбнулась мне, и я улыбнулась в ответ: казалось, мы обе полны воодушевления, потому что история наконец-то достигла того момента, когда в ней появился Питер.

– К нам никто никогда не ездил с визитами, – продолжала она. – Не такой у нас был дом. Или, может, мы были не такой семьей. Вообще, вокруг никто не знал, что про нас думать: живем тут в Килласпи, под вечным дождем, в наполовину сгоревшем доме. Весь фасад зацвел какими-то очень красивыми желтыми водорослями – от воды, которая лилась из переполненных желобов. Мне эти водоросли даже нравились. В общем, я спросила, не ремонтом ли будет заниматься этот мистер Робертсон. Я сидела на краю ее кровати, под стаканом жужжала пчела, и она, то есть Изабель, посмотрела на мое отражение в зеркале и ответила: «Нет, он приедет покупать его». Я понимала: она хочет, чтобы меня это опечалило, ведь другого дома мы с ней не знали. Но я была только рада, потому что подумала: если его продадут, мне хватит денег убраться из Ирландии и поехать в Италию. И я знала, что она это знает, так что мы просто сидели и смотрели друг на друга, потом она прикрыла рукой дно перевернутого стакана, и пчела затихла и только без конца ходила по кругу в этой своей маленькой тюрьме. «А что скажет пчела?» – спросила я, потому что Изабель иногда так поступала – задавала животным вопросы насчет всяких вещей. И Изабель некоторое время не шевелилась, словно прислушивалась к ней, и потом сказала: «Нельзя верить тому, что говорят пчелы», подхватила ее вместе со стаканом и выпустила в окно.

Пока не приехал Питер, я собралась навестить Падди. Это был соседский сын, мой ровесник. Думаю, у нас с ним было некоторое… взаимопонимание. Он мне нравился, он мне всегда нравился. Когда мы закончили школу, он стал присматривать за стадом фризских коров, за которым раньше смотрела его мать. Я любила этих коров – и Падди, может быть, я тоже любила. Изабель хотела, чтобы я вышла за него, хотя в ту пору ирландским фермерам приходилось нелегко, но у Браунов была очень милая ферма и замечательный скот, к тому же если бы мы с Падди поженились, то я осталась бы жить поблизости от нее. В общем, я надела отцовские болотные сапоги и отправилась к нему. Он как раз загонял коров, щекотал отставших палочкой и приговаривал: «Давай, девочка, давай».

Передавая эти слова, Кара резко дернула подбородком вверх, и я живо представила, как она стоит во дворе фермы, по щиколотку в жидкой грязи, и солнце садится, и Падди глядит на нее своими зелеными глазами.

– Я месяц не видела Падди, я ему не говорила, куда уезжаю, и он понятия не имел, что я вернулась. Он спросил: «Ну как, хорошо повеселилась в Риме? Порезвилась там с папой Павлом Шестым, а?» Падди любил пошутить. Он еще до того, как Дермод привез меня домой, знал, что я добралась только до Дублина. Я спросила, скучал ли он по мне, но он отвернулся к доильному аппарату, чтобы не отвечать. Эта автодойка всегда очень громко работала, приходилось кричать, чтобы друг друга услышать. У нас уже выработался ритуал, когда я помогала ему в коровнике. Он шел вдоль ряда коров, вешал им на спины пояса и прикреплял доилки, а я двигалась следом с ведром теплой воды и тряпками, чтобы обмыть коровам вымя, а потом уже он крепил их соски́ к доилке. Мы с ним хорошо сработались. Я скучаю по этим девочкам, они ко мне привыкли. Помню, я подумала тогда, что если мистер Робертсон сразу же купит Килласпи, то меня здесь не будет уже через месяц, а то и раньше. И я тайком от Падди прижалась щекой к коровьему боку, вдыхая запах коровьей шерсти и соломы. Некоторые говорят, что коровы плохо пахнут, но мне никогда так не казалось.

Я поцеловала Падди, пока доилка толчками гнала молоко. Я его и раньше целовала – на танцах, мы с ним туда ходили. И тогда я чувствовала у него во рту вкус портвейна, который он тайком подливал в чашку для фруктового сока: считалось, что мы не должны пить ничего крепче сока. Но в этот раз я ощутила вкус молока, и я позволила ему сунуть руки мне под пальто, под свитер, под лифчик. Мне даже понравилось, как его мозолистые ладони царапают мне кожу. Но он больше ничего не сделал, я ему не разрешила зайти дальше.

Возможно, я выглядела шокированной ее откровенностью, поэтому Кара добавила:

– Вам это важно знать. Это все, что я ему позволила. Я сказала, что мне пора, что у нас гости, он ответил, что слышал про то, что моя мать продает Килласпи, и я почувствовала себя так, словно уже покидаю и его, и коровник, и Ирландию. Но, конечно, никогда не получается как ожидаешь, верно?

Как только я вернулась домой, Изабель позвала меня познакомиться с мистером Робертсоном. Я хотела, чтобы она продала дом, и я знала, что мне нужно вести себя как послушная дочка, но тем не менее я заявилась прямо в болотных сапогах, чмокнула ее в щечку и сказала: «Привет, мамочка». Она терпеть не могла, когда ее зовут мамочкой, но я разозлилась на нее: как это она не призналась, что скучала по мне? И я злилась из-за того, что она послала за мной Дермода. Мне был всего двадцать один год. Она сидела у камина в одном из наших кресел с высокой вогнутой спинкой, а мистер Робертсон, Питер, – напротив нее, на диване. Их разделял небольшой столик с инкрустацией – какой-то китайский узор. Одной из ласточек не хватало, и во всякий другой день в этом углублении было бы полно пыли и крошек, но я заметила, что сегодня Дермод вычистил даже его. Этот столик когда-то входил в набор из трех таких же: два продали много лет назад. Дермод испек кекс с тмином, обычно у него получалось очень вкусно, но в этот раз он полил его какой-то желтой глазурью, и кекс теперь выделялся в комнате своей мертвенной бледностью. А еще я заметила, что мать явно велела выставить ради гостя наш лучший фарфор.