и по приезде своём застал его величество верхом на коне, едущим на смотр. На вопрос императора, нет ли чего-нибудь нового или важного, Ламб отвечал: «Ничего особенного, государь, кроме письма вице-президента Мануфактур-коллегии Саблукова с ответом от фабрикантов, которые сообщают единогласно, что окрашивать сукно, в кусках, в совершенно однородный цвет решительно невозможно».

— Как невозможно? — вскричал император. Затем, произнеся скороговоркою: — Очень хорошо! — не сказал больше ни слова, сошёл с лошади, пошёл во дворец и тотчас же отправил нарочного фельдъегеря к военному губернатору Петербурга, графу Палену, со следующим приказанием:

«Выслать из города тайного советника Саблукова, уволенного от службы, и немедленно отправить назад посланного с донесением об исполнении этого приказания».

(подписано) Павел[36].

Я сидел над моим бедным отцом в комнате, соседней с его кабинетом, когда петербургский обер-полицеймейстер, генерал-майор Лисаневич, близкий друг нашей семьи, вошёл в комнату и быстро спросил меня:

— Что делает ваш батюшка?

— Лежит в соседней комнате, — отвечал я, — и боюсь, не на смертном ли одре.

— Неужели! — воскликнул Лисаневич. — Тем не менее я необходимо должен его видеть, ибо имею сообщить ему немедленно приказание от императора.

С этими словами он вошёл в спальню, и я машинально последовал за ним.

Лицо несчастного моего отца было совершенно багровое, и он едва сознавал, что происходит вокруг него. Лисаневич два раза окликнул его:

— Александр Александрович!

Отец, очнувшись немного, сказал:

— Кто вы такой? Что вам нужно?

— Я — Лисаневич, обер-полицеймейстер. Узнаете вы меня?

Отец мой отвечал:

— Ах, Василий Иванович, это вы! Я очень болен: что вам нужно?

— Вот вам приказ от императора.

Отец мой развернул бумагу, а я в это время поместился так, чтобы иметь возможность прочесть бумагу и в то же время следить за её действием на лице моего отца. Он прочёл бумагу, протёр глаза и воскликнул:

— Господи! да что же я сделал?

— Я ничего не знаю, — возразил Лисаневич, — кроме того, что я должен выслать вас из Петербурга.

— Но вы видите, любезный друг, в каком я положении.

— Этому горю я помочь не могу: я должен повиноваться. Я оставлю у вас в доме полицейского, чтобы засвидетельствовать ваш отъезд, а сам немедленно отправлюсь к графу Палену, чтобы донести ему о вашем положении; вам же советую отправить к нему вашего сына.

Я возблагодарил Бога, заметив, что несчастный отец мой из багрового цвета постепенно перешёл в бледный, ибо я, признаюсь, опасался, что с ним может приключиться апоплексический удар. Моя дорогая матушка, которая в такие тяжёлые минуты была исполнена энергии и присутствия духа, зная, что император сначала всегда бывает неумолим, немедленно послала на нашу дачу, находившуюся в двух милях от города, приказание, чтобы в комнате садовника, которая отапливалась печью, была приготовлена постель. Хотя это было зимою, но не было особенного мороза, и поэтому матушка немедленно велела приготовить карету и послать за доктором.

Я поехал тем временем к графу Палену, который был очень привязан к моему отцу и во многих случаях бывал очень добр и ко мне лично.

— Вот так история, — встретил он меня. — Хотите стакан лафита?.. (Это была известная привычка у Палена предлагать стакан лафита всякому, кто попадал в беду).

— Никакого мне лафита не нужно, — с нетерпением перебил я. — Мне нужно только, чтобы вы оставили моего отца на месте!

— Это невозможно. Dites à votre рèrе, — продолжал он по-французски, — qu’il sait combien je l’aime et que je n’y puis rien; que si I’un de nous deux doit aller au diable, c’est lui qui doit у alter. Qu’il sorte de la ville coûte que coûte; après cela nous verrons ce qu’on peut faire pour lui... Mais pourquoi diable est-il renvoyé?

— Ni moi, ni mon père n’en savons rien[37], — возразил я, пожав ему руку, и уехал.

Вернувшись домой, я нашёл уже все приготовленным для отъезда моего отца. Добрая матушка была неутомима: она крепко закутала его в меховую одежду, велела постлать постель в карету, в которую его внесли, сама села с ним, а доктор следовал рядом в другом экипаже. Через три часа после распоряжения Павла отец мой уже проехал городскую заставу. Полицейский чиновник, всё время находившийся в нашем доме, тотчас донёс об этом Палену, как военному губернатору, а последний отослал обратно государева фельдъегеря с рапортом, что приказание его величества исполнено в точности.

Вечером того же дня я поехал проведать отца. Матушка и доктор находились при нём, и врач сообщил мне утешительное известие, что никаких серьёзных последствий опасаться не надо. Но, увы, с ним всё-таки сделался лёгкий паралич, от которого он никогда уже не оправился.

Спустя два дня после этого происшествия, получено было извещение, что государь, вместе со своим двором, на следующий день прибудет в Петербург. По обыкновению был назначен вахтпарад, и очередь идти в караул как раз была моя. Из ста шести человек, составлявших мой эскадрон, девяносто шесть должны были явиться на парад верхами, что составляло весьма значительное число. Надо заметить, что если лицо, носившее известное имя, подвергалось какому-либо взысканию со стороны императора, то обыкновенно эту немилость разделяли и другие члены этой семьи, находившиеся на службе. Вот почему моё появление на параде почти немедленно после отставки и изгнания из столицы моего отца, было для меня делом довольно щекотливым. Но делать было нечего, и мне всё-таки надо было явиться вовремя со всем моим эскадроном. Правда, я знал, что он хорошо обучен, но всегда могли произойти ошибки, и последствия их могли оказаться для меня весьма важными; и не только для меня, но и для моего эскадрона и даже для всего полка: так бывало не раз при подобных обстоятельствах.

Тогдашний наш полковой командир, князь Голицын[38], велел ещё накануне вывести мой эскадрон, чтобы сделать репетицию парада, но офицеры и солдаты были так взволнованы, что всё шло плохо и генерал наш был в отчаянии. Я попросил его, однако же, успокоиться и не делал выговоров, обещая ему, что всё пойдёт хорошо. Я сам похвалил солдат, приказал им отправиться в баню, затем плотно поужинать и спокойно лечь спать. Что касается до офицеров, которые подвергались наибольшей опасности, то я попросил их не думать ни о чём и только внимательнее прислушиваться к команде. В казармах я