В церкви адвокат был в мундире Верховного суда, военный покрой которого, шпага и орден Большого Креста на левой стороне груди подчёркивали его тренированную фигуру и врождённое достоинство. Теперь он переоделся в тёмный элегантный костюм, но ни в одном из обличий, подумала Элине, она его на самом деле не знает.

Её брак со стоящим сейчас перед ней человеком продолжался один год. Незадолго до рождения Томаса он развёлся с ней и переселил её из своей квартиры в другую, на набережной Гамель Стран. Каждый день с тех пор она видела его окна, которые смотрели с побелённого фасада прямо перед собой, словно незрячие, тёмные глазницы на бледном лице, и каждое воскресенье после обеда они с Томасом, пройдя несколько сотен метров вдоль каналов, подходили к тяжёлым воротам и в той комнате, где сейчас накрывали стол для гостей, пили шоколад с Гектором Ланстадом Раскером, который сдержанно, но вежливо беседовал с бывшей супругой, в то время как Томас в матросском костюмчике сидел на краешке стула, посасывая серебряный свисток и глядя на человека, который приходился ему отцом.

Но так велика была исходящая от Гектора Ланстада Раскера сила, так сильно было чувство собственного достоинства, исходящее от Элине, и так скудна полученная от них информация, что расторжение их брака обсуждалось лишь в очень узких кругах и с крайней осторожностью, а им самим никогда не задавали вопросов. Однажды один из мужчин, которые проходили потом через жизнь Элине, страстно и отчаянно пытаясь завладеть всеми отдалёнными уголками её мира и водрузить там свой флаг, потребовал объяснений. Тогда она подошла к окну и посмотрела на воду канала.

— Говорят, — ответила она, — что в ледниковый период против всех законов природы некоторым крупным кошачьим удалось выжить во льдах. Вот таким я и вижу его. Большим саблезубым тигром.

— То есть достойной восхищения и трагической личностью, — с горечью констатировал стоящий за её спиной мужчина.

— Нет, — сказала Элине, — существом, у которого всегда мёрзнут ноги.

Больше она о нём не говорила. Томас никогда не задавал ей вопросов, но когда она посчитала, что он достаточно вырос, чтобы проявить любопытство, то сказала ему: «Твой отец всё тебе объяснит. Он адвокат. Он умеет излагать факты».

В то мгновение, когда Гектор Ланстад Раскер закрыл за собой дверь и повернулся к ним, сделав им знак, что следует сесть, она поняла, что сейчас — спустя двадцать лет — время для его выступления настало. «Судебное заседание открывается», — сказала она про себя.

Адвокат Верховного суда поднял правую руку, и все увидели, что он принёс с собой длинный нож для разделки мяса. Глядя на полные ожидания лица, он улыбнулся словно чему-то забавному, неизвестному другим, и подошёл к столу. На полированной поверхности стояла чёрная, запылённая, с коротким горлышком бутылка.

— Это, — сказал он, — выдержанный портвейн, «Киту ду Новал», урожая года твоего рождения, Томас. Для меня благородство вина состоит в первую очередь не в воздействии алкоголя, не в его вкусе и цвете и даже не в его цене. Для меня ценность такой бутылки состоит в том, что она способна вобрать в себя, а затем высвободить воспоминания. Столько лет это вино выдерживалось, сохраняя и усиливая некую мимолётную, но глубокую правду о своём рождении. Поймите меня правильно. И для меня опьянение — это божий дар нам, людям, помогающий обрести ясность зрения, и я тоже узнал, что такое настоящий красный цвет, глядя на свечу сквозь стакан бургундского. Но в первую очередь вино должно заставлять обращаться в прошлое, к тому году, когда был собран урожай.

Точно так же обстоит дело с этой бутылкой. Она предлагает нам ответы на многие вопросы, а задаёт нам, для начала, лишь один: как её открыть? Ведь это вино, требующее деликатного обращения, разлитое в бутылки после нескольких лет выдержки в бочке. В бутылке образовался осадок, не имеющий никакой ценности сгусток, горькая пыль из виноградной кожуры, косточек и веточек, остатки той химической бури, которая отбушевала в этой бутылке, чтобы сегодня она смогла помочь нам очень отчётливо всё вспомнить.

Вы скажете, я мог бы воспользоваться штопором. Но для этого мне бы пришлось сначала распечатать бутылку, а затем проделать целый ряд других выводящих её из состояния покоя действий, мне пришлось бы брать её в руки, а ведь подумайте, она простояла неподвижно на этом столе три дня, с тем чтобы вино могло полностью отстояться. Воспользовавшись штопором, я неизбежно поднял бы со дна осадок.

Это всего лишь бутылка, но общество задаёт подобные же вопросы, и теперь я буду говорить с вами как юрист. Как отделить отстой, как изолировать осадок от чистого вина? Это вопрос всей моей жизни.

Адвокат положил левую руку на расширяющуюся часть бутылки и внезапным резким движением взмахнул ножом, и показалось, что бутылочное горлышко рассыпалось и исчезло с отчётливым тонким звуком, и, пока затихало эхо мелких осколков на паркетном полу, все смотрели на гладкий срез, открывший доступ к вину, которое никто не потревожил.

— Я, — произнёс адвокат, — позволил себе эту маленькую демонстрацию в качестве доказательства, что самое жёсткое решение нередко оказывается самым мягким.

Он отвернулся от них и взял в шкафу графин и четыре бокала. Потом поднял бутылку и стал медленно переливать её содержимое, и, пока вино струилось в графин, казалось, что оно пробуждается от сна и словно большой невидимый цветок распускается над столом, распространяя во все стороны свой аромат, как жгучее воспоминание об опалённых солнцем бурых склонах вдоль медленно текущей реки. Гектор Ланстад Раскер вдохнул аромат вина.

— Это, — сказал он, — запах зимы, которая была двадцать два года назад.

— Сюда, в эту комнату, — начал он, — мне принесли письмо от моего отца.

Заложив руки за спину, адвокат отошёл к стене и на мгновение остановился взглядом на тёмном овальном портрете своего отца, председателя Верховного суда Игнатио Ланстада Раскера, и, когда он обернулся к троим сидящим за столом, стало видно, что сходство между двумя мужчинами поразительное. На картине председатель был освещён сбоку, и свет падал на его седые волосы и тщательно прорисованный поток морщинок, струящийся из глаз. Рядом с этим лицом лицо адвоката казалось гладким, волосы — густыми и тёмными, и тем не менее у Элине, как уже не раз бывало, пересохло во рту и ёкнуло сердце от этой меланхоличной кошачьей красоты обоих мужчин. И, как прежде, она подумала, что эта удивительно сдержанная красота необъяснима; казалось, чуть раскосые глаза, длинные ресницы и ранимый взгляд притягивают зрителей к себе, куда-то вглубь, к средоточию загадочной печали. «И даже мне, — подумала Элине, — даже мне после всего, что случилось, и после всех этих лет приходится сидеть, вцепившись в ручки кресла, чтобы меня не затянуло в пропасть».

— Ты, — обратился адвокат к Томасу, и теперь казалось, что он говорит только с ним, — знаешь, какое значение твой дед имел для Дании. Ты знаешь, что для своих современников он был несомненным символом Верховного суда, высшей правовой инстанцией, приговоры которой не подлежат обжалованию, самой справедливостью. Тебе также известно, что он ушёл в отставку при обстоятельствах, которые так и не стали известны общественности.