Я купил бутылку дешевого шампанского и бросился к Моник, в ее комнату на втором этаже уютного общежития на территории университета. Я постучался, но за дверью гремела зеппелиновская «Whole Lotta Love», и тут уж стучи не стучи — все равно никто не услышит. Ошалев от счастья — ведь я сам подарил ей эту пластинку, и переполняла меня сейчас как раз безудержная любовь, — я выбежал во двор и, несмотря на зажатую в одной руке бутылку, с легкостью вскарабкался по дереву прямо к окну Моник. Поравнявшись с окном, я взмахнул бутылкой и уже раскрыл рот, чтобы позвать Моник, но слова застряли у меня в глотке.

Занимаясь любовью, Моник всегда упоительно кричала, а стены в общежитии были такие тонкие, что мы частенько включали музыку погромче.

Я смотрел на Моник, вот только глаза у нее были закрыты и она меня не видела.

Тревор меня тоже не заметил, потому что лежал спиной ко мне. Молочно-белой, теперь уже накачанной спиной. Бедра его ходили ходуном, в такт «Whole Lotta Love».

От оцепенения я очнулся, лишь услышав звон, — это разбилась о брусчатку бутылка шампанского. В белой пенящейся луже поблескивали осколки. Не знаю почему, но при мысли, что меня обнаружат, я пришел в ужас. С дерева скорее не слез, а соскользнул, и едва мои ноги коснулись земли, как я бросился обратно в магазин, где покупал шампанское. Выложив последние присланные мамой деньги на две бутылки «Джонни Уокер», я бегом вернулся к себе в комнату, заперся и запил.

Когда ко мне постучалась Моник, за окном уже стемнело. Я не открыл, крикнув, что заболел, лежу в постели и зайду на следующий день. Она ответила, что ей надо со мной поговорить, но я сказал, что не хочу ее заразить. Инфекций Моник до смерти боялась, поэтому оставила меня в покое, спросив напоследок, как прошел экзамен.

Тревор тоже стучался. Я закричал, что болею, он спросил, не нужно ли мне чего, и я прошептал: «Друг» — отвернулся к стенке и крикнул, что ничего, спасибо.

— Надеюсь, ты к пятнице выздоровеешь и поедешь на скалы, — сказал Тревор.

Пятница. У меня в запасе было три дня. Три дня, чтобы погрузиться во тьму, о существовании которой я и не подозревал. Три дня в когтях ревности. Когда я выдыхал, ревность слегка стискивала когти, так что вдохнуть становилось все тяжелее. Ревность — это удав. В детстве, сходив с отцом в кино на диснеевскую «Книгу джунглей», я ужасно расстроился, потому что в книге Киплинга, которую мама то и дело перечитывала мне, удав Каа — добрый! Отец ответил, что каждое существо обладает двумя лицами и мы не всегда видим второе лицо, даже свое собственное. Но я свое второе лицо увидел. По мере того как недостаток кислорода в те три дня разрушал мой мозг, в голову мне полезли мысли, прежде неведомые, наверное прятавшиеся на самом дне моего сознания. И я увидел второе лицо Каа, доброго удава. Ревность манила, обещала, гипнотизировала, подсовывая невероятные фантазии о мести, отчего тело приятно зудело, а чтобы подпитывать ее, достаточно было хлебнуть еще виски.

Наступила пятница, я стряхнул с себя угрюмость, объявил о своем выздоровлении и воскрес из мертвых, однако прежнего Никоса Балли уже не существовало. Со стороны это было незаметно. Этого даже Тревор с Моник не заметили, когда я за обедом как ни в чем не бывало подошел к ним и заявил, что прогноз погоды отличный и что нас ждут волшебные выходные. За обедом я не слушал Тревора и Моник. Они говорили полунамеками, думая, будто я их не понимаю, а я прислушивался к болтовне двух подружек, сидевших с противоположной стороны стола. Они обсуждали третью подружку, которая теперь встречалась с каким-то парнем. Я выхватывал из их разговора отдельные слова, чересчур сильные эпитеты, пренебрежение, с которым одна из них описывала подругу, и излишне радостный отклик собеседницы, гнев, обрубающий фразы, лишающий их плавности, присущей спокойному течению мысли. Девушки ревновали. Только и всего. И моя догадка основывалась не на психоанализе, а на толковании конкретного текста. Да, прежнего меня больше не было. Я побывал в ином мире, где кое-что увидел. Увидел и усвоил. Я стал Ревнивцем.

* * *

— Печальная история. — Виктория Хэссел надела трусы и принялась искать остальную одежду. — И эти двое потом стали встречаться?

— Нет. — Я отвернулся и, взяв с тумбочки сперва пустую, а потом почти пустую бутылку «Узо 12», налил себе стопку. — Моник училась на последнем курсе и через несколько дней у нее был последний экзамен. Сдала она его так себе, но потом вернулась домой, во Францию. Ни я, ни Тревор ее больше не видели. Она вышла замуж за француза, нарожала детей и, насколько я знаю, живет где-то в Бретани.

— А ты — ты же изучал литературу и историю — стал полицейским?

Я пожал плечами:

— В Оксфорде мне оставалось доучиться еще год, осенью я вернулся туда и опять запил.

— От несчастной любви?

— Возможно. Может, воспоминания одолели. По крайней мере, мне все время хотелось напиться, и ничего больше. Некоторое время я тоже раздумывал, не сесть ли мне на рейс в девять девятнадцать.

— В смысле?

— Когда становилось совсем худо, я сжимал вот этот камень — я нашел его где-то в Скалистом краю. — Я показал зажатый в кулаке камень. — Пытался передать боль камню, и он высасывал эту мою боль.

— И как, помогало?

— По крайней мере, на девять девятнадцать я не улетел. — Я осушил стопку. — Вместо этого я прямо посреди осеннего семестра бросил учебу и улетел в Афины. Поработал немного в отцовской фирме, потом поступил в Полицейскую академию. Отец и другие родственники думали, что это у меня запоздалый юношеский бунт. Но я-то знал, что обладаю чем-то особым, даром или проклятием, которое, возможно, принесет пользу. К тому же дисциплина и тренировки в академии помогли мне завязать с… — Я кивнул на бутылку из-под «Узо». — Ну, хватит обо мне. Давай теперь о тебе.

Виктория Хэссел выпрямилась, застегнула чистые альпинистские брюки и недоверчиво посмотрела на меня.

— Во-первых, мне пора на скалы. Во-вторых, вчера в баре я тебе четыре часа рассказывала о себе. Неужели ты и впрямь забыл?

Я с улыбкой покачал головой, тщетно пытаясь вспомнить.

— Я хотел, чтоб ты еще что-нибудь рассказала, — соврал я, понимая, что она меня раскусила.

— Мило. — Она обошла кровать и поцеловала меня в лоб. — Может, потом как-нибудь расскажу. От тебя, кстати, пахнет моими духами. Чтоб ты знал.

— Обоняние у меня никудышное.

— Зато у меня отменное. Но не бойся, примешь душ — и смоешь меня. Давай попозже сегодня встретимся? Ну, пока.

Я подумал, не сказать ли ей, что я спустя два дня после того, как с Калимносом наладилось паромное и авиасообщение, наконец-то забронировал билет до Афин. Впрочем, от этого ничего не изменилось бы, разве что пришлось бы довести игру до конца.

— Пока, Виктория.

* * *

Гиоргос заехал за мной за час до вылета. Дорога в аэропорт занимала минут десять-двенадцать, а багаж мой ограничивался ручной кладью.