Вправду ли она так думала? Или, увидев купюру, сказала себе, что буржуа не в меру богаты?

— Она вся в земле, ваша находка, — заметил Сент-Обен, вынимая из корзины одну из репок.

— Эти овощи надо помыть, только и всего.

Они пересекли площадь и приблизились к огромной египетской богине, гипсовой Изиде, которую воздвигли в честь праздника Возрождения нации; она, пережив несколько зим и ливней, все еще походила на фонтан: тонкие струйки воды текли из ее облупленных сосков. Вымыть здесь овощи потребовалось не только им. Мюскадены, оставшись не у дел, раздавали свои деньги поселянам, платя за салат и капусту, которые собирались съесть сырыми. А рядом старая крепость, ставшая исчерпывающим символом французской революции, распадалась в хаотическое нагромождение плит, кустарника, колючих ветвей и диких цветов, заполонивших откосы рвов; камни донжона унесли — они послужили для строительства моста между левым берегом и Тюильри.

Мюскадены протомились в терпеливом ожидании два часа, пока не вернулся Кильмен со своими кавалеристами; генерал, явно недовольный, показался под сенью каштанов, в четыре ряда тянувшихся по бульвару Сент-Антуан. Он миновал, оставив без внимания, дом в итальянском стиле, принадлежавший гражданину Бомарше, старому, но еще доживающему свой век изгнанником в Гамбурге, а у входа в парк, до отказа начиненный гротами и лабиринтами — «национальное достояние», плод безумного вкуса нового времени, куда наши мюскадены часто заходили потанцевать, — не удостоил взглядом статую Вольтера, царящего здесь (его теперь снова полагалось любить).

— Что вы сделали с бунтовщиками, генерал? — сложив руки рупором, осмелился крикнуть мюскаден в красном с золотом жилете.

— Дом был пуст. Мы возвращаемся.

— Той же дорогой?

— Нет, по улице Рокетт. Посмотрим, чем дышат предместья, раз уж мы тут оказались. Вы на сей раз пойдете впереди.

Молодые люди устремились к улице Рокетт, не слишком мелодичными голосами затянув «Пробуждение народа», но народ в то утро и так был весьма пробужден: он бодрствовал на преградившей им дорогу баррикаде из балок и опрокинутых тележек, укрепленной посредством булыжников, вывернутых из мостовой. Эти мужчины и женщины потрясали пиками, разделочными досками, кузнечными молотами; при виде мюскаденов, онемевших и бледных, они взревели:

— Идите сюда, малыши, мы вам глотки-то перережем!

— Живьем шкуру сдерем!

— У нас лес пик, пора собрать для них урожай голов!

Кильмен, пришпорив своего серого коня, выехал вперед:

— Разберите баррикаду!

— Чего ради? — зарычала беззубая матрона.

— Ради того полка, который присоединится к нам, и пушек, которые он пустит в ход, чтобы расчистить эту улицу!

Оба лагеря обменивались угрозами, но ни один выстрел пока не прозвучал. Мюскадены, забывшие зарядить свои ружья, застыли столбом, как последние недотепы, держа оружие у ноги, только один желторотый владелец типографии взял было рабочих на прицел, но Кильмен тотчас это заметил:

— Эй! Несусветный болван!

— Я? — опешил юный печатник.

— Ты не ошибся, себя узнал. Опусти ружье.

За сим последовали переговоры с национальными гвардейцами из простонародных секций, которые примкнули к мятежникам, и час спустя в баррикаде открылся проход — через него верховые и мюскадены вышли на улицу Рокетт. Из окон неиссякающим потоком неслась брань, дети швыряли оттуда цветочные горшки, девушки метали свои сабо. Кое-кто из мюскаденов получил ранения от удара табуреткой, шляпы с них посшибали, и они, лишенные возможности защищаться, под ливнем всевозможных метательных снарядов одолели метров сто, но лишь затем, чтобы на улице Шаронн натолкнуться на баррикаду еще повыше первой, сложенную из разных опрокинутых предметов и тоже охраняемую множеством обезумевших от ярости женщин и мужчин; эти были более опасны, они затащили на гору булыжников, вывороченных из мостовой, пушки и держали в руках зажженные фитили.

— Не повернуть ли нам назад?

— Дорогой Дюссо, сожалею, но капкан захлопнулся.

Чем страшнее им становилось, тем лучше они это скрывали. Стопка мисок разбилась у их ног. Сент-Обен, наклонясь, поднял осколок, засунул в жилетный карман:

— На память, если к вечеру мы еще будем живы…

— В этом позволительно усомниться.

— О да, вы правы, — обронил Сент-Обен, оглядываясь.

Баррикаду у них за спиной восстановили, они были зажаты меж двух стен, став удобной мишенью для всего, что могло упасть им на голову, ведь в них целились куда чаще, чем в кавалеристов Кильмена. Генерал возобновил переговоры, на сей раз с комиссарами квартала, склонными избежать кровавой бани, и секционерами-санкюлотами, эти были обозлены сильнее.

— Отдайте нам этих напомаженных юнцов, и вы, генерал, сможете уйти невредимым со своим эскадроном.

— Об этом не может быть речи.

Как и предыдущая говорильня, эти препирательства все не кончались, а трудно проявлять терпение, когда на темя валятся доски, вазоны и камни, запущенные скверными мальчишками.

— Прорвемся все разом! — возгласил актер Французского театра, одетый в зеленое, и напыжился, будто готовясь к монологу.

— Попытаемся, сударь! — подхватил маленький мюскаден, набивая в ноздри табак, чтобы придать себе отваги.

— Идет! — бросил Сент-Обен, едва увернувшись от метко пущенного графина.

Расчет молодых людей состоял в том, чтобы прорваться, воспользовавшись слабым местом баррикады, где не было пушек, а только нагромождение шкафов. Они попытались вскарабкаться туда, выставив наподобие дубин вперед ружейные приклады, но тут же попадали обратно на мостовую, причем некоторые, там растянувшись, уж больше не встали, поскольку рабочие так густо ощетинили в этом месте свои длинные пики, что мудрено было не напороться на них животом. Попытка провалилась. Кильмен не мог прийти в себя от бешенства:

— Сборище идиотов!

— Мы хотели вам помочь, генерал…

— Вы мне напакостили!

Оставалось лишь стоически претерпевать, уворачиваясь от метательных снарядов, градом сыплющихся из окон. Дюссо схлопотал вывих плеча от удара плетеным стулом, у сына торговца шелком была сломана рука. А там, напротив, рослый негр из Сан-Доминго, некогда, как все знали, принявший участие в истреблении узников тюрьмы Карм, поднес горящий фитиль к пушке, при которой состоял, но национальный гвардеец из предместья бросился к нему и успел затушить пламя. Теперь восставшие спорили уже между собой, и вот снова, после часа изнурительных препирательств, замаскированных под обмен угрозами, в баррикаде открылась сперва брешь, пропустившая Кильмена и его верховых, а потом другая, поуже, зигзагообразный тесный коридорчик, по которому молодым людям пришлось бесславно пробираться, повесив нос; они, словно убегающие воришки, протискивались между грудами бутового камня и кучами мебели под градом насмешек: