бесконечном танце по вспухшим мутным волнам, – как залиты улицы Дорогомилова, – как на лодках копошатся люди и ловят что-то багром, – как несется на обглоданной от дальнего плаванья льдине пук соломы и жердь деревенского плетня, – как на глазах крошится и уходит вглубь ослабевший лед, – как шумит река, прибывая час от часу и грозя сильным половодьем.

Воздух свеж и буен, он веет полями, лесами, болотами, благословенной глушью. И душа вдруг приобщается к ледоходу и стихии, в ней тоже двинулся лед, тоже забушевали вешние воды, – она стряхивает с себя привычное, она трепещет беспокойством и тоской. На берегу стоят люди, стар и млад, и тот, кто знает о существовании романтизма, и тот, кто и краешком уха не слышал о такой премудрости, – и все они романтики до кончиков ногтей!

Все смотрят и смотрят на буйный разлив, на растрепанные быстрые льдины, и каждый завидует старику с котомкой за плечами и с жестяной ржавой кружкой за поясом, который тоже все забыл и не просит на построение храма, а деловито посматривает на реку, не знающую своих берегов, и размышляет о дальних путях по раздольям великой земли. Ох, уйти бы с ним, бросить все, и дело с концом!

Не хочется оторваться от зрелища. А льдины торопятся, крутятся, мелькают; ветер ласкает щеки, точно заговорщик, которому ведомы твои тайны; по откосу роются куры и кудахчут, поет влюбленный петух, красуется ярким оперением и крутым хвостом; голуби переливчато воркуют под карнизами голубой церкви; собаки как угорелые носятся и играют. Солнце с просветлевших небес смеется над городским сердцем, закоптелым и пыльным от долгого сидения в каменных норах.

Для чего желанна жизнь? Ах, только для вольной воли!

ХХХІ. На страшном рубеже

Пора, пора перестать тешить сердце милыми картинами, – довольно свивать из синих васильков гирлянды и венки, украшать твой образ, моя Москва!..

На страшном рубеже, против воли расторгла Судьба тесно сплетенные нити, разметала в дикой буре беспомощную лодку, заволокла небо черными тучами, растерзала их взрывами грома и копьями молний.

Вижу тебя, моя Москва, в твоем прошлом; предчувствую тебя в расцвете святой Свободы; и не знаю, что с тобой в этот час раздумья о тебе, нежно любимая.

На страшном рубеже не по доброй воле, а железной воли судьбы покинута ты нами, Москва. К тебе устремляются со всех концов нашей земли невидимые токи любви и тоскующей надежды.

Можем ли мы любить тебя, Москва, – тишину твоих звездных морозных ночей, жаркую истому твоего лета, прелесть дней черемухи и недели сирени, сентябрьское золото твоих кленов и берез?

Можем ли мы любить те дни, когда усердно работали под твоим кровом, в счастливом сознании, что и нашего меду капель-ка попадет в твою великую чашу труда? Можем ли забыть пролитые горячие слезы и то скромное счастье, которое в тихом переулочке твоем поджидало нас, посетило нас голубым серафимом, чтобы уврачевать невидимые раны?

Возможно ли забыть, сколькими сокровищами ты одарила нас, Москва, как взлелеяла и приголубила нас, сколько раз красками, формами, звуками и волшебными словами обновляла сердце, заставляла его биться биением новой жизни?..

Щедрая, многодушная Москва, сердце нашей Отчизны!

Возможно ли нам, русским, забыть те места, где родился Лермонтов и рос Достоевский, где великий Чаадаев бродил как тень заживо убитый деспотом, где хмурил брови Толстой, где Чехов грустил серебряной грустью?.. Где все, что ни было у нас великого, – всенародно, всечеловечески, драгоценного, – росло, жило и горело, – страдало, творило твои новые скрижали?..

Ты всегда мила сердцу, Москва, – как любимая женщина, во что бы она ни убралась для друга. Февраль пудрит твои бульвары белым снегом, украшает твои деревья серебряным филиграном инея, и сквозь него улыбается лазурь помолодевшая, а солнце как зеркало смотрит с высоты. Лето осыпает твои липовые аллеи сладким цветом, и ты вся пахнешь медом и жужжишь пчелами…

Когда я думаю о тебе, ты кажешься мне сказкой, которая стоит перед слепыми и неблагодарными и напрасно развертывает свои чудеса.

Возможно ли не любить, не лелеять в памяти города-сказки?

Возможно ли не любить Город, сердце отчизны нашей, – где каждая улица имеет свою историю, где есть чудесные здания изумрудного цвета, где соборы молочной белизны рдеют червонными венцами, – где в университете еще целы кресла и стол, за которым сидел Грановский, где в Румянцевском музее хранятся священные рукописи Пушкина, – где в прекрасной белой зале впервые звучали скрипки и виолончели Чайковского и шумным водопадом сверкали симфонии Скрябина; – где все – творчество, все – живой самобытный почин, все – предприимчивость, все – неутомимая выдержка; где все крепко верят в счастье грядущего; где нельзя подсчитать огромной суммы труда, таланта и усилий, затраченных армией вольных работников; где день за днем, год за годом накапливается клад, – не для себя: для России!

На страшном рубеже, такою мы покинули тебя, наша Москва!

ХХХІІ. Из глубины тоски моей

И вот настал час нашего испытания.

Железным жезлом несет Судьба народ наш по тропам скорби.

Каждый раз, крутой острый серп на небе говорит нам, что пришла пора жатвы смертельной.

Растворилась тяжелая дверь, из-за нее вырвались силы разрушения, расторгли свои цепи. Они ринулись, они метнулись все сокрушать, час от часу свирепея в ярости. Нет такого исполина, чтоб затворил эту дверь, пока не закроет ее карающая Десница.

Валится, сыплется глыбами и камнями над нашими головами обветшалое здание царства. Пыль и смрад облаком серным застилает глаза, стоит над живыми, и над теми, кто уже погиб под развалинами.

Кровавое море растеклось по русской земле с юга на север и с севера на юг; реки и источники текут кровью человеческой.

– Крошу, – телеграфирует генерал генералу.

– Расстреляно 12 тысяч, – отстукивает товарищ машинистка.

Во мраке долгой ночи багровое зарево освещает обгорелый ветхий остов. Над черным страшилищем вихрем гудят и воют силы уничтожения.

На страшном рубеже суждено было нам родиться и жить. В наши дни переполнилась чаша Гнева Небесного. Капли его огненным дождем пали на нас, на виновных и на безвинных.

В пламени, в дыму, среди язв и стенаний, стоим мы и слушаем, как гром говорит в высоте. Стоим мы и смотрим, как молнии сыплются с небес и разят окрест. Стоим мы и ждем, что вот настанет и наш черед в той грозе, перед которой мы слабее травы.

Смерть ходит между нами с небесным серебряным серпом, и жнет, и жнет, не отдыхая.

Покорно и молча идем мы подле нее тропою скорби через