Когда, повинуясь жесту господина, рабы затворили за собой двери, Абу Салим немного помолчал и, смущаясь, продолжил:

– Воистину, я хотел бы, чтобы всевышний избавил меня от необходимости сообщать вам такое... Но лучше вам узнать это от меня, чем от человека менее преданного вашей семье.

– О Аллах! Не томите, почтеннейший, – вскричал купец.

– Язык мой прилипает к гортани, и слова бегут прочь, но мой долг сказать вам, что Лейла в тягости, – проговорил лекарь, решившись.

– Как! Ведь она же...

– Да-да, вот поэтому и тяжко мне говорить такое отцу.

– А вы не могли ошибиться? – надеясь еще на что-то, спросил несчастный Кадыр-бей.

– Мне ли ошибаться, почтеннейший друг, когда столько лет я, с благословенья Аллаха, помогаю появляться на свет детям! Уверяю вас, что проверил все тщательно, и все признаки на лицо. Уже не менее четырех недель чрево вашей дочери носит плод новой жизни. И именно поэтому она лишалась чувств. Но она здорова, хвала Аллаху, и ребенку это не повредило.

Кадыр-бей грузно осел на пол, по его лицу струились горькие слезы.

– Не повредило, говорите, – пробормотал он, – да лучше б она умерла вместе со своим ублюдком! О Всевышний! Зачем ты позволил мне дожить до этого дня! Абу Салим, друг мой, зачем ты спас эту дочь греха, этот позор моих седин! Лучше б ей не рождаться, чем совершить такой грех!

– Успокойтесь, мой друг, – попытался утешить купца лекарь и, собравшись с духом продолжил, – есть средства, и, пока не поздно, можно избавить Лейлу от этого бремени...

– Нет, Абу Салим! Эта негодная достаточно нагрешила, чтобы из-за нее вы брали на душу такой страшный грех. Да и зачем это? Я честный человек, и никогда не смогу отдать кому-то этот червивый плод... – старый караванщик взял себя в руки и продолжил, протягивая лекарю кошель:

– Это вам за труды, уважаемый друг, и надеюсь, что слова, сказанные здесь, здесь же и будут похоронены. Я не хочу, чтобы о моем позоре говорил весь город.

– Разумеется, почтенный Кадыр-бей, я нем, как камень. Но прошу вас, будьте снисходительны к несчастной девушке: она еще ни о чем, наверное, не догадывается.

И лекарь откланялся. А как-то в миг постаревший караван-баши еще долго сидел, раскачиваясь тихонько из стороны в сторону, закрыв лицо ладонями, из-под которых струились горькие отцовские слезы. С трудом удалось несчастному отцу справиться с болью, что словно гадюка вгрызлась в его сердце. Наконец он встал, поправил одежды и направил свои стопы в покои дочери.

Взмахом хозяйской руки он выставил рабынь вон и подошел к ложу, где лежала осунувшаяся и побледневшая Лейла. Но Кадыр-бей не видел более любимой дочери: боль и гнев застилали ему глаза.

– Как ты могла, дочь греха, так поступить со мной? Ужели не лелеял я тебя, как жемчужину моего сердца? Как могла ты предать память своей матери, этой святой женщины? Почему пророк не покарал тебя, почему Аллах позволил тебе дожить до этих дней и опозорить наш род?

– О отец, справедлив ваш гнев, но я сама была ввергнута в обман, и молю у вас о прощении, – проговорила испуганная Лейла. – Фируз обещал жениться на мне...

– Прощение!? Тебе!? – купец просто задохнулся от гнева. – Видно, ты всегда была змеей, а не дочерью мне! Да, я бы пожалел тебя, если бы ты просто полюбила неверного, который обманом проник в наш дом! Но падать на спину перед ним тебя никто не заставлял! Говори, похотливая дрянь, как давно ты познала мужчину, что успел он оставить свое семя в твоем чреве!?

Услышав эти слова, Лейла вскрикнула, все поплыло у нее перед глазами, но отец схватил ее за плечи и затряс, выкрикивая в лицо:

– Нет, лживая тварь, тебе больше не провести меня! Больше тебе не удастся меня одурачить и прикинуться невинной голубкой! Ты мне скажешь все! – и Кадыр-бей наотмашь ударил дочь по лицу.

Девушка зарыдала от боли и унижения, не в силах вымолвить ни слова. Но ее отец был неумолим: он снова и снова бил ее по лицу и гневные оскорбления сыпались на голову несчастной. Наконец обессилев, Кадыр-бей оставил Лейлу в покое и, хрипло дыша и держась за сердце, произнес:

– Ты опозорила не только себя, но и навлекла позор на весь наш род. Поэтому тебе нет прощенья. Сегодня до заката ты должна покинуть этот дом: я не хочу, чтоб под одной крышей со мной находилась падшая женщина, забывшая честь и стыд!

Несчастная Лейла бросилась к ногам отца:

– О отец, умоляю вас, пощадите! Куда же я пойду?!

Но Кадыр-бей оттолкнул ее и с презрением произнес:

– Как повернулся твой язык, сказать такое! Ты должна благословлять мое милосердие: я просто выгоняю тебя, вместо того, чтобы отрубить тебе голову по закону Шариата. Запомни, у меня нет больше дочери! И моли Аллаха, чтобы он позволил тебе умереть как можно скорее! – и он вышел, хлопнув дверью.

Через некоторое время появились рабыни и, пряча глаза, сняли со своей бывшей госпожи все украшения и дорогие одежды, кроме браслетов, подаренных Ефимом, а затем положили рядом с ней грубую рубашку и простую поношенную одежду, в которой ходят жены дехкан, и тихонько вышли. Рабыням было жаль свою госпожу, но они боялись ослушаться приказа господина, который пригрозил их продать.

Когда Лейла надевала оставленные рабынями лохмотья, ее трясло от рыданий, унижения и отвращения. Ей неприятно было даже прикасаться к такой грубой и ветхой одежде, но ничего другого ей не оставалось: она понимала, что прошлая беспечальная жизнь уходила безвозвратно. Появившиеся рабы вывели ее через садовую калитку в глухой переулок, и девушка осталась совершенно одна. Ей некуда было идти, не к кому обратиться, нестерпимый стыд жег Лейлу. Она брела, не разбирая дороги, пока не наткнулась на городского сторожа. На его расспросы девушка только и смогла сказать сквозь слезы, что у нее никого нет.

Старику почему-то стало жаль ее, а, может быть, он приметил блеск дорогого браслета на руке девушки, которой она придерживала покрывало, пряча по обычаю лицо. Но, так или иначе, а привел старый Ашик-баба Лейлу в свою лачугу на краю города и препоручил заботам своей жены, которая дала девушке кусок черствой просяной лепешки и миску кислого молока, а потом проводила в крохотную каморку, где Лейле предстояло скоротать ночь на войлочной циновке.

Наутро, когда девушка все-таки смогла успокоиться и даже немного поспала, старики предложили ей жить у них, раз уж ей все равно некуда идти. Лейла с радостью согласилась, вознося хвалу Аллаху милосердному. Она не видела жадный блеск в глазах хозяев, когда они смотрели на ее браслеты.

Поселившись у сторожа и его жены, девушка очень скоро поняла, как отличается их жизнь от ее прошлой жизни: Лейле пришлось учиться всякой домашней работе, и каждый вечер у нее страшно ныла спина, а руки огрубели и покрылись мозолями. Но еще хуже ей стало, когда стали одолевать ее тяготы, каковые доводилось узнать каждой женщине, носящей в чреве младенца. А Лейле еще приходилось скрывать свое положение от хозяев.