— Совсем неплохо. Ты довольна своим хозяином?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я надеюсь, что не вечно буду капитаном. Может быть, тогда я куплю тебя, как только эти маленькие проблемы будут улажены.

Беси прильнула к капитану и ничего не сказала. Жизнь в армии была лишена определенности. Стать капитанской наложницей означало сорваться на ступеньку вниз от теперешнего безопасного положения.

Капитан добыл из кармана фляжку и как следует глотнул. Почуяв запах спиртного, Беси подумала: слава Богу, Одим не пьет. Эти капитаны все пьяницы...

Фашналгид вздохнул.

— Я не подарок, это понятно. Главное, что меня беспокоит, девочка, это задание, с которым я сюда прибыл. На этот раз меня заслали в настоящее болото, в этот паршивый полк. Мне кажется, я здесь спячу.

— Ты ведь не из Кориантуры, верно?

— Я из Аскитоша. Ты меня слушаешь?

— Здесь очень холодно. Нам лучше вернуться.

Капитан неохотно двинулся следом за Беси и на улице снова взял ее за руку, отчего она ощутила себя почти свободной женщиной.

— Ты слышала об архиепископе-военачальнике Аспераманке?

В лицо Беси дул ветер, поэтому в ответ она только кивнула. Она надеялась, что капитан романтик, и, как оказалось, зря. Но всего теннер назад она слушала священника-военачальника на городской площади, во время открытой службы. Его речь была так выразительна. Жесты так красноречивы, она с удовольствием на него смотрела! Аспераманка! Вот уж златоуст, так златоуст! Позже она вместе с Одимом видела, как армия Аспераманки маршировала к Восточным воротам, чтобы отправиться в поход. Орудия на лафетах, проезжая мимо их дома, сотрясали улицу. А в колонне шагало столько молодых солдат...

— Священник-военачальник принял у меня клятву верности олигарху, когда меня произвели в капитаны. С тех пор минуло довольно времени.

Капитан погладил бородку.

— Но теперь я угодил в передрягу! Арбо Хакмо Астаб!

Беси вздрогнула от отвращения и негодования, услышав, что в ее присутствии мужчина произнес такое ругательство. Только подонки общества или доведенные до крайнего отчаяния люди прибегали к подобной ругани. Она высвободила руку из руки Харбина и быстрее зашагала по улице.

— Этот человек одержал для нас великую победу над Панновалом. Мы услышали об этом во время мессы в Аскитоше. Но это великая тайна. Тайна... Сиборнал просто погряз в секретах. Зачем, как ты считаешь, они все окутывают тайной?

— Ты можешь подкупить сторожа, чтобы он не донес Одиму?

Они подошли к воротам, и Беси остановилась. На стену была наклеена новая листовка. В темноте Беси не могла разобрать текст да и не хотела его читать.

Нашаривая в кармане деньги, о которых просила Беси, Фашналгид по обыкновению ровным голосом произнес:

— Меня прислали в Кориантуру устроить тут нападение на армию священника-военачальника, когда тот будет возвращаться из Чалца. Нам приказали убить всех, всех до единого, включая самого Аспераманку. Что ты об этом думаешь?

— Это ужасно, — ответила Беси. — Нам лучше скорее войти, пока не начались неприятности.

На следующее утро ветер утих, и Кориантуру затянул мягкий коричневатый туман, тускло подсвечиваемый попеременно двумя солнцами. Беси глядела, как худой, чуть сутулый человек, имя которого было Эедап Мун Одим, ест свой завтрак. Ей разрешалось приступать к еде только после того, как хозяин закончит трапезу. Одим молчал, но Беси знала, что хозяин настроен по обыкновению шутливо. Даже вспоминая все удовольствия, которые смог ей доставить капитан Фашналгид, она чувствовала, что главным притяжением ее жизни был и остается Одим.

Словно желая проверить свою способность шутить, Одим приказал позвать к себе наверх одного из дальних родственников, двоюродного племянника, поэта, чтобы поговорить с ним.

— Я написал новую поэму, дядя, «Ода Истории», — племянник поклонился и начал декламировать:

Что моя жизнь? История,

Принадлежащая, считается, лишь тем,

Кто сотворил ее?

Но почему не может утонченный мой вкус

Принять историю моралью сердца своего

И изменить ее там так же,

Как изменяет и меня она сама?

Далее следовало подобное же.

— Что ж, неплохо, — заметил Одим, поднимаясь и утирая губы шелковой салфеткой. — Тонкий слог, яркие образы. Теперь мне пора в контору, прошу простить — твои витиеватые измышления освежили меня, племянник.

— Ваша похвала переполняет радостью мое сердце, — ответил дальний родственник и удалился.

Одим попросил еще чашку чаю. Он никогда не прикасался к алкоголю.

Когда слуга помог ему надеть пальто перед выходом на улицу, Одим позвал Беси, чтобы та проводила его. Беси покорно последовала за ним вниз по лестнице, весьма медленно, поскольку приходилось миновать заслоны многочисленных родственников, тех обитающих здесь Одимов, которые громко, словно стая толстых чаек, выкрикивали свои жалобы на каждой площадке лестницы, льстя, но еще не выпрашивая, пихая друг друга, но еще открыто не толкаясь, прикасаясь к нему, но не хватая за руки, обращая на себя внимание громкими голосами, хотя и не навязчиво, поднимая к господину для осмотра своих маленьких Одимов, хотя и не поднося их к его лицу, и все это — покуда старший хозяин Одим совершал нисхождение по винтовой лестнице.

— Дядя, малышка Гуфла очень хорошо успевает по арифметике....

— Дядя, мне очень неловко, но я должна рассказать вам об этом изменщике, когда мы сможем поговорить наедине.

— Дорогой дядя, остановитесь на секунду, я должен рассказать вам о моем ужасном сне, в котором с неба спустился сверкающий дракон и пожрал нас всех.

— Дядя, вам нравится мое новое платье? Правда, оно восхитительно? Я могу станцевать в нем для вас.

— Извините, нет ли новостей от моих кредиторов?

— Дядя, Кегги не слушает вас, и продолжает пихать меня, и таскает за волосы, и вообще не дает мне прохода. Пожалуйста, возьмите меня своим слугой, чтоб я избавился от него.

— Вы забываете о тех, кто любит вас, дорогой Эедап. Избавьте нас от нищеты, и мы будем вечно молиться за вас.

— Дядя Эедап, как чудесно вы сегодня выглядите, какой благородный и видный мужчина...

Купец Одим не выказывал досады из-за непрекращающихся жалоб и оставался равнодушен к навязчивой лести.

Он продолжал неспешно, но неуклонно проталкиваться сквозь затор из тел Одимов, вдыхая запахи пота и парфюмерии, говоря слово тут и слово там, улыбаясь, однажды даже позволив себе ущипнуть за грудь ничуть не возражающую молодую племянницу, раз или два зайдя далеко и вложив в протянутые ладони серебряную монету. Чувствовалось, что в жизни — и он в самом деле так жил — Одим полагает терпение главной добродетелью, с меньшим числом уступок другим, но с общим искренним человеческим вниманием, снисходительным к самоуважению окружающих.