Видея окинула взглядом остальных. Глория смотрела на Вальтуриса не мигая, на то, как вздымается его грудная клетка, как стекают капли пота по стариковскому лбу. Пуговица за пуговицей она расстегнула серую больничную рубашку и придвинулась к Вальтурису.

– Сейчас не время, знаю, – прошептала она, – но я буду ждать вас всегда, – провела языком по его уху, почувствовала вкус серы, немного скривилась.

Вальтурис никак не отреагировал.

Видея и восхищалась ее поведением, и презирала. В любом случае, она бы так не смогла. И не захотела бы. Нет, это совершенно неприемлемое поведение, она же бросается на каждого встречного. Отвратительно!

– Начинайте терапию, – махнула рукой Нула, – это свободная от камер зона. Увидимся завтра, сладкие мои! Хорошего дня.

– Номер тысяча двести третий. У тебя есть имя?

– Глория, – с вызовом ответила женщина.

Сложность состояла в том, что никогда не знаешь наверняка, чего они хотят, – лояльности или, напротив, умения сопротивляться давлению.

Е. сочувственно поцокал языком, противно ухмыльнулся и прошипел: – Нет. Ты – никто. У тебя не может быть имени. Ты жалкая, – протянул он. – Почему ты жалкая? Эй, кто-нибудь здесь знает, почему эта тетка с шикарным задом выглядит так жалко?

Е. смотрел на нее, как на мясо. На Глории была надета серая больничная рубашка, свободного кроя, но плотоядный взгляд Е. проникал сквозь ткань.

– Уважаемый Е., я не жалкая! – спокойно и любезно возразила Глория, взяв себя в руки.

Е. сделал знак Ё., тот приблизился и они встали так, чтоб находиться по обе стороны от женщины.

– Ну-ка повтори, что ты сказала!

– Я – не жалкая! – повторила Глория, но уже куда менее уверенно.

– Тогда почему это только твое мнение? Мы так не считаем! Смотри-ка, молчат все, гы! Стало быть, жалкая! – желчно выплюнул Ё.

Участница смотрела на землю. Как она должна реагировать, чтоб они сказали, что она идет на поправку? Наверное, нормальные люди не очень любят, когда их называют жалкими.

– Они не отрицают, потому что боятся, а я не жалкая, потому что я здесь для того, чтоб становиться лучше, – не слишком уверенно ответила Глория.

– А ты боишься? – насмешливо спросил Е.

– Нет! – промямлила Глория.

Е. хлопнул в ладоши перед носом женщины, она вздрогнула, инстинктивно отступила назад.

– Боишься, – сказал Ё.

– Жалкая.

Глория молчала.

Е. поставил в журнале тройку.

После Глории был Вита.

– Как настроеньице, номер пятьсот сорок семь?

– Спасибо, не жалуюсь, – говорит Вита и улыбается. Эмоционально интеллигентен.

Ё. делает ему подножку, и Вита падает в грязь. Грязь на носу, подбородке, он выпачкал одежду, а ведь санитары знают: стирка была вчера, значит, придется несколько дней ходить в одежде с присохшей грязью, или постирает сам в общей уборной, и все будут дразниться: «Хозяюшка!»

Вита встает, разводит руками, улыбается:

– Ничего, парни. Вы, случайно, наверное.

Е. смеется и ставит четверку.

Следующей вызывают меня.

– Хочешь, номер триста девяносто четвертый? – спрашивает Е. и вертит в руках розовую коробку с большими кружевными буквами: «La delle». Я знаю, что там. Воздушный, кремовый, но невероятно прочный мост между «La delle» и моим сердцем ежедневно переправлял ежевичные безе, фисташковые капкейки, желейные карусели, кофейные птифуры, суфле с апельсиновым ликером Cointreau и каштановые кинтоны.

Сегодня обед перенесли из-за того, что в большой кастрюле супа сдох таракан, и Пус, кухарка, подняла крик. Думала, так наливать, но Е. велел переделать, и обед перенесли. Голод и ностальгия подхлестнули и так свойственную мне плаксивость. Ну да, по одну сторону ринга «La delle», по другую – Пус, ее толстые пальцы, передавленные золотыми кольцами, и чечевичная похлебка. Их, видите ли, учат аскетизму. Смешно…

– Хочешь, номер триста девяносто четвертый, чтоб это божественное пирожное оказалось у тебя во рту? – Е. достает из коробки огромный кусок шоколадного торта, увенчанного взбитыми сливками.

Я сглатываю слюну и чувствую, что щеки покрываются багровым румянцем, становится душно, жарко….

– Торт «Захер», – кривляется Ё., – немудрено, что твой любимый? На что готова ради того, чтоб его… – Ё. подносит руки ко рту и имитирует процесс поедания.

Я молчу, наверняка совершаю уйму ненужных движений, пытаюсь спастись в суете.

Е. расстегивает штаны.

– Хочешь пирожное? – спрашивает он.

Честно говоря, я и сама не знаю, почему так люблю еду. Еда всегда была моей слабостью и отдушиной. Решением всех проблем и отличным снотворным. Соленое, кислое, острое и особенно сладкое вызывало скачок радости. А сейчас это и вовсе было единственное средство, не утратившее эффективность.

– Поцелуешь мою задницу, толстушка? – гнусно хихикает Е.

Тянет штаны вниз, раскачивает своим голым задом из стороны в сторону и прихрюкивает от смеха.

– Прекратите! Прекратите! – не выдерживает Импер. – Какая дикость! Нонсенс! Как можно!

Ё. смеялся, он вошел в раж, слился воедино с танцующей задницей Е., ажиотажем, вызванным этим, и всевластием, будоражащим кровь.

Я пытаюсь сдерживать слезы, но выходит плохо, самое ужасное, что мне все еще очень хочется это пирожное!

Ё. смотрит на часы.

– Время, брат, – говорит он.

И они просто уходят.

Я кутаюсь в одеяло, потому что вошедший меня смущает, я не знаю, как мне на него реагировать, а вот Глорию ничего не смущает, она кокетничает вовсю, как может.

– Завтрак, – сухо сообщает Ё.

Ё. каждый день приходит в одно и то же время (07.37), чтоб скупо буркнуть: «завтрак», зевнуть и уйти. Мне он иногда улыбается, но я все время думаю, что это нервный тик. Сегодня не улыбнулся. Или я ожидала, что он не улыбнется, и не заметила? Может, он вообще не улыбался мне никогда? Так глупо, что меня заботит такая ерунда, а с другой стороны, отрадно. Так глупо, но все-таки приятно. Почему-то кажется, что глупости – это легкий и действенный способ почувствовать себя молодой.

Ё. общается только с братом, иногда перекидывается парой слов с Пус, мне он говорил, что она ничего, жрать дает, иногда даже вкусная у нее стряпня. Говорил, что она дура, но добрая. А Флор говорит, что мисс Пус – блекло-голубая, мышление Флор построено таким образом, что в голове у нее вместо полочек банки с краской, каждый цвет определяет понятие, и быть блекло-голубым – не лучшая характеристика.

Быть блекло-голубым значит быть хлоркой.

Значит тонуть в болоте.

Значит быть сорняком.

Значит быть жестким.

Флор говорит, что характеризует человека не цвет, а оттенок. Когда человек блеклый – это уже значит, что добра от него не жди. Раньше она думала, что видит ауру, но после того как оказалось, что аура – это незаконно, Флор поняла, что видит суть.

Я сегодня немного заторможенная, уже несколько минут молча гляжу в окно