За день я устал, но эти семнадцать родов меня не убаюкивают. Сегодня пришлось встать пораньше, чтобы до шести почистить перышки и принарядиться. У мамы в духовке очередной окорок. С тех пор как у папы поседели виски, куропаток мы не видали. Лолле разрешили пригласить приятеля. Какого-то Ахмеда из Марокко. У него здесь никого нет. Лолла такая добрая. Специалист-нарколог. Занимается такими типами, которые суют свой длинный лонерский нос во всякую бурду в барах. Он работает в доме престарелых «Грюнд». Познакомились они в клинике для алкашей. В смысле, что лечился он. Эмигрантам наконец удалось вписаться в наше общество и культуру, когда они начали лечиться от алкоголизма. Оба-на! Алкаш-мусульманин. Это уже кое-что. При этом Ахмед вообще не говорит по-исландски. Может сказать «харашо», «абалдэть» и «чиво будэш пить?». Да и вряд ли ему нужно знать больше. Девку закадрить может — и ура. В итоге пришлось весь сочельник говорить по-английски, что само по себе для разнообразия неплохо, только вот Ахмед по-английски знает не больше, чем по-исландски. Он знает всего несколько фраз, которые, увы, все значат примерно одно и то же. Он ничего и не сказал, кроме «aha», «yes», «very good» и «no problem». Я с ним не знаком, только видел его шнобель в городе. Симпсон — и все. Но это, наверно, из-за языка. Понятно, что на одних «ноупрублемах» далеко не уедешь. Больше всего меня потрясло, что он лечился. Не похож он на алкаша. Наверно, арабские алики все такие. Вид у него совсем не испитой, и от этого симпсоновская сущность так и просвечивает. Я заметил, что не важно, насколько ты туп, стоит тебе напиться, и твоей глупости уже незаметно. Поэтому так круто быть сбрендившим. И все же… Такое вышло лесбийское Рождество с мусульманским налетом. Весьма политкорректное, демонстрирующее хорошее отношение к эмигрантам, и совесть после этого чиста. Мы распаковали свои подарки с кристально чистой совестью. Но я думаю, Ахмед предпочел бы остаться дома. Ему, наверно, было скучно. Наверно, мама и Лолла неправильно поняли, что такое доброе дело. Он просиял всеми своими огнями, когда елка запела. Он расхохотался и сказал: «Singing bush! Like singing bush!»[87]— первые три раза было неплохо, но потом до нас дошло, что он хотел сказать. («Поющий куст» — это либо из какого-то кино с Мелом Бруксом, либо из «Трех амигос» со Стивом Мартином и компанией). Но скоро нас и это достало, как и дешевый прикол Хосе. Хуже всего, что Ахмед каждый раз приставал ко мне с вопросом: «You like? You like singing bush? Yes?»[88]

Интересно, на каком языке Лолла с ним общается — кроме «натурального». Может, она еще и «bi-lingual»? Лежу. Распластался перед пустым экраном. Нет сил ни на то, чтоб поднять задницу и сменить кассету, ни на то, чтоб закрыть глаза. Пусть идет снег. Уже половина седьмого. Выключаю телевизор. Темень. Тишина. Штиль. Как будто все вымерло. Как будто мозг выключили. Из комнаты исчезли все мысли. Я просто лежу, как застегнутый мешок для трупа в морге в Л. А. Слышно только уши. Как они трутся о подушку. Во: монах! Слушаю только свои уши. Смотрю только на свои веки и питаюсь своим же языком. Нет. В темноте и тишине не думают. Немудрено, что человечеству придали ускорение после того, как Эдисон сказал: «Да будет свет». Я слышал в какой-то передаче, что за этот век вышло больше книг, чем за все остальные вместе взятые. Никакого напряга, никаких мыслей. Никакой программы, никакого продолжения. Конец эфира. Вот что у нас в Исландии не так: все время один сплошной конец эфира. Какая-нибудь дикторша с прополосканной душой на гособеспечении велит всем лечь спать и перестать думать. Неудивительно, что у нас такая отсталая страна. Никакой связности. Никакой длительности. Никакого продолжения. Каждый день все начинается с чистого листа. И все делают одно и то же. Ложатся спать вместе. Хофи. Она сейчас десятый сон видит в своих растительных узорах, запакованная в рождественский подарок от мамы с папой, мягкую хлопчатобумажную ночную рубашку от Бенеттона,[89]с головой зарылась в одеяла и подушки — какой-то осенний лиственный орнамент от «Сассекса»; камешек блестит среди вырисованных с чисто женским вкусом веточек. С Рождеством тебя, Хофи! Это поздравление произнесено при поддержке Лауры Эшли и Бенеттона. Влюблен ли я в нее? Черт возьми, нет! Разве любовь зиждется на губной помаде? Или как? И все же я всегда думаю о ней, когда опускаюсь на самое дно ночи. Вот она лежит, груди упругие и белые, увенчаны сосками. В шестом часу она занесла мне подарок. Зачем она пришла? Для меня это полный облом. Наверно, мне повезло, что ее впустила мама. А я тем временем успел завернуть для нее кое-что в бумагу у себя в комнате, (В конце концов решил подарить ей духи «Трезор», которые я украл у Лильи Воге.) Потом вышел, с осадком на лбу, и сидел с ними, как какой-нибудь студентишко, помалкивая в тряпочку, пока мама расспрашивала Хофи о всех детальках и трещинках в Пединституте, а Лолла говорила, какой Палли Нильсов чудесный зубной врач. Чудесный зубной врач? Мой взгляд бродит между камешком и родинкой. Красавица и впрямь сногсшибательно красива в черном бархатном платье, но она надолго не задержалась: брательник Эллерт со своей бьюти (Бриндис, ц. 100 000) ждут в машине около автовокзала: они собираются на гриль в Гардабайр. Она подарила мне рубашку. Значит, все нормально. Мама: «Она производит приятное впечатление». Лолла, с ухмылкой: «А ее папа, зубной врач, Хлин…» Ахмед: «I see Lolla like, yes?[90]Хе-хе…» Да, куда-то он намылился… Но с какой стати эти марокканцы вообще к нам понаехали? Можно подумать, молодые парни в какой-нибудь Касабланке только и мечтают о том, как бы перебраться на север, в холодрыгу, и стирать засранные трусы исландских старух? Работать в прачечной при доме престарелых? Но, скорее всего, дело в женщинах. Они сюда понаехали из-за женщин. «Чиво будэш пить?» Лолла сказала, что у Ахмеда сын в Гриндавике. Годовалый арабский носишко, который растет вдаль и вширь, вытягиваясь к югу, в сторону моря. Да. На физиономию нашего народа не мешало бы добавить нос подлиннее. Почему у всех исландцев носы такие маленьке и приплюснутые? Мы столько веков жили в торфяных землянках, у нас носы, по идее, должны были стать как у кротов. И все же нет. Наверно, Господь сжалился над нами и притупил обоняние, чтоб мы могли жить в этих вонючих норах. Гюлли как-то сказал, что ни один народ так много не пердит, как мы. Я мусолю нос, как будто он у меня от этого встанет. Наверно, я слишком далеко зашел, если уже пытаюсь дрочить нос. Я сам фигею от того, до чего я дошел, и вставляю в видак порнуху. С монахами. Ради праздника:

«Hole Night».[91]

Мы с Ахмедом и Хофи поехали в «Голубую лагуну». Он сразу закадрил девку, прямо по дороге из душевой (конечно, v него же нос длиннее, чем у меня), какую-то из Гриндавика, огромную, как гринда, с располагающим задом, и удалился с ней в женскую раздевалку. Я брожу по бортику в «Бонусных» трусах, мне влом лезть в воду: еще, не дай бог, подцепишь псориаз. По телу бегают мандражки. Хофи выходит из женской раздевалки в рождественском прикиде, протягивает рубашку и спрашивает: не хочу ли я ее примерить? Не холодно ли мне? Еще она говорит, что эта, из Гриндавика, уже родила от Ахмеда, а еще две другие на сносях, а я спрашиваю: «А ты?» — и тут в окно ларька стучат изнутри; я оборачиваюсь: папа с хот-догом. Снова стучит… Я просыпаюсь.