Партизанскому офицеру было положено не столько подчиняться одному вышестоящему начальнику, сколько выполнять существующие приказы и установленные правила. Советский режим никогда не полагался на единый порядок подчиненности для контроля за партизанами. Все наши попытки обрисовать сложную систему контроля одной точной, всеобъемлющей схемой ее организации не увенчались успехом, и чем больше информации удается получить, тем сложнее выработать четкую схему распределения полномочий. Возможно, нам все еще недостает информации или мы неверно проанализировали имеющуюся. Более вероятно, однако, что режим сознательно сохранял дублирующие друг друга командные структуры. Сохраняя сложный порядок подчиненности, он лишал каждого отдельного офицера положенного ему места в командной иерархии. В результате тот не имел четкого представления, кто будет его проверять или отдавать приказы. Поэтому он не мог поддерживать «удобные» отношения с одним конкретным вышестоящим начальником, на защиту которого в любых обстоятельствах он мог бы рассчитывать. Стремление к «семейственности» на всех уровнях было почти полностью искоренено. Оставаясь в каком-то смысле «обнаженным» перед требованиями неизвестных ему вышестоящих начальников, партизанский командир испытывал неуверенность, побуждавшую его проявлять инициативу, не дожидаясь приказов.

Нельзя не восхищаться той изобретательностью, с какой советский режим, сознательно или нет, создал механизм контроля, который стремился добиться от исполнителей максимальной отдачи. Гибкость и дублирование в порядке подчиненности, пожалуй, характерны для всей советской системы управления. Другой характерной особенностью, нашедшей свое отражение в партизанском движении, было стремление режима каждый раз создавать новую организационную структуру при возникновении очередной крупной проблемы. Когда первоначальная схема организации партизанского движения оказалась нежизнеспособной, начался долгий (осень 1941 года – весна 1942 года) период импровизации. Частично территориальная система организации была сохранена; отделения НКВД продолжали играть руководящую роль; в качестве организационных центров были использованы фронтовые части Красной армии, и в сентябре 1941 года в Ленинграде был сформирован Штаб партизанского движения. В мае 1942 года ленинградское решение стало моделью для Центрального штаба, а в последующие месяцы и для целого ряда региональных штабов. Новая организация предоставляла возможность связывать действия партизан с партией, а не с Красной армией. В результате в будущем партизанское движение могло быть провозглашено вкладом партии в достижение великой победы. Вместе с тем организация штабов позволяла собрать военных регулярной армии, партийных чиновников и вездесущих представителей полицейских структур в единый орган, созданием которого формально признавалось существование интересов различных ведомств в партизанском движении.

Однако формирование штабов отнюдь не означало, что система управления партизанами оказывалась «застывшей». Увеличившиеся обязанности Украинского штаба после ликвидации Центрального штаба в начале 1944 года явно имели отношение к необходимости расширения действий партизан на не ассимилированную в политическом отношении территорию Западной Украины и будущие восточноевропейские страны-сателлиты СССР. Украинский штаб продолжал действовать (хотя Строкача на посту начальника сменил командир партизанской бригады В. Андреев) до июня 1945 года, когда война в Европе уже закончилась[80]. Однако только этим деятельность Украинского штаба не ограничивалась. Например, летом 1943 года им была образована особая оперативная группа при штабе Воронежского фронта для координации партизанских операций с быстрым продвижением частей регулярной армии[81]. В целом способность советского режима находить новые решения в меняющихся ситуациях была ярко продемонстрирована предпринятыми мерами по контролю за партизанским движением.

До сих пор наше обсуждение в основном затрагивало отношение партизан к советской системе на «старых» территориях, где советская власть до вторжения немцев существовала более двух десятилетий. Как отмечалось выше, положение в регионах, вошедших в состав СССР в 1939 и 1940 годах, было совсем другим. В июне 1941 года советскую власть там еще предстояло устанавливать. Бывшие правительства были смещены, но советская власть продолжала оставаться чуждой и держалась на десятках тысяч направленных сюда чиновников. Хотя четко вырисовывались очертания предстоящих социальных преобразований, традиционные устои жизни не претерпели существенных изменений. Основные советские нововведения, такие, например, как колхозы, не получили широкого распространения. С приходом немцев отдельные введенные элементы советской системы почти сразу исчезли. Для советского режима это означало, что всю работу по включению новых территорий в советскую систему придется начинать заново, после того как они будут отвоеваны. Вместе с тем на этих территориях столь же важно, хотя давалось это куда труднее, чем в «старом» Советском Союзе, было продемонстрировать, что возврат на время ослабевшей советской власти неизбежен. Размеры оказавшихся затронутыми территорий делали это одной из главных целей режима. Около двадцати миллионов человек, более одной пятой населения всех оккупированных территорий, жили на вновь отторгнутой земле.

Партизаны представляли собой один из немногих имевшихся в распоряжении инструментов для проникновения на эти территории до того, как Красная армия сможет вновь пробиться сюда от ворот Москвы и Сталинграда. К сожалению, общий объем выполненных исследований тех немецких документов, на которых основана большая часть этой книги, помешал подробному изучению ситуации в западных территориях. Тем не менее достаточное количество информации, почерпнутой из различных источников, позволяет представить четкую картину партизанских действий там. Поражают существенные различия в условиях, с которыми столкнулись советские попытки расширить действия партизан.

В Белоруссии переход из «старых» в «новые» районы был плавным. За исключением отсутствия «привычки» к советской системе, население белорусских территорий, отторгнутых у Польши в 1939 году, мало чем отличалось от населения Советской Белоруссии. Веками оно в подавляющем большинстве состояло из бедных крестьян, исповедовавших православие. Незначительные проявления национального самосознания жителей Западной Белоруссии были направлены в первую очередь против поляков. Расширяя партизанское движение на западную часть Белоруссии, советское руководство старалось затушевывать специфические коммунистические черты своей системы куда тщательнее, чем это делалось среди крестьян, живущих в удаленных к востоку регионах. Поскольку здесь не было необходимости возрождать колхозы, можно было делать недвусмысленные, пусть и ложные, заявления о правах отдельно взятого крестьянина. Вместо восхвалений партии пропагандировались «антифашистские комитеты». Несомненно, партизан здесь встречали менее радушно, чем в восточных районах Белоруссии. Однако благодаря большой концентрации партизан в Восточной Белоруссии партизанское движение просто «перетекло» в западную часть республики, становясь по мере продвижения «разбавленным», но существенно не меняя своего характера. Единственным препятствием особого рода – помимо больших расстояний и наличия меньшего числа просоветски настроенных элементов – оказалась национальная польская Армия крайова. Советские партизаны начали безжалостное уничтожение подпольных и партизанских групп, лояльных к находившемуся в изгнании в Лондоне польскому правительству, задолго до того, как с приходом Красной армии была уничтожена независимость в центральных областях Польши[82].