— Доброй ночи. — Гостья переступила туфельками на элегантных высоких каблуках. — Извините.

Я проводил ее на площадку и смотрел, как она идет по линолеуму к лестнице.

— И вам доброй ночи.

Она не оглянулась. Ничего больше не сказала. И исчезла, оставив после себя шлейф хрупкого, зыбкого благоухания. Я втянул носом остатки ее аромата — приятное разнообразие после запахов больницы.

Умерла Кирстен сразу после полуночи, к этому часу я уже достаточно наглотался «анестезии» и чувствовал себя сносно. Трамваи не ходили, и я отправился в больницу пешком, только чтобы доказать, что я могу вести себя, как следует в таких случаях. Я видел ее живой, на нее мертвую смотреть мне не требовалось, но так полагалось. Я даже захватил свидетельство о браке. Лучше пойти сейчас, пока она еще не совсем перестала походить на человеческое существо. Меня всегда поражало, как стремительно происходит перемена. В какую-то минуту человек бурлит жизнью, словно корзина, полная котят, а всего через несколько часов у него уже вид старой восковой куклы из Гамбургского паноптикума.

Встретили меня другая медсестра и другой врач. Оба получше, чем те, из дневной смены. Медсестра посимпатичнее, и врач показался мне гораздо человечнее доктора Эффнера.

— Я очень вам сочувствую, — проговорил он шепотом, как бы выказывая должное уважение смерти, но потом я понял: стоим-то мы в отделении и вокруг спящие женщины. — Мы сделали все, что смогли, герр Гюнтер. Но она действительно была серьезно больна.

— У нее был грипп?

— Скорее всего да.

— Как-то странно, — заметил я. — Я не слыхал, чтоб кто-то еще болел гриппом.

— Вообще-то, — возразил он, — у нас уже есть несколько случаев. В соседней палате тоже лежит больная гриппом. Мы очень тревожимся, как бы болезнь не распространилась. Уверен, вам незачем напоминать о последней серьезной вспышке гриппа в тысяча девятьсот восемнадцатом и о том, сколько тогда умерло народу. Вы ведь и сами все помните?

— Даже лучше, чем вы.

— Уже только по этой причине, — продолжил он, — оккупационные власти прилагают все усилия, чтобы не допустить возможного распространения инфекции. А потому нам бы хотелось получить ваше разрешение на немедленную кремацию, чтобы предотвратить распространение вируса. Я вполне понимаю, герр Гюнтер, насколько сейчас вам тяжело: потерять жену — ей бы еще жить и жить! — это ужасно. Могу только предполагать, что вы сейчас переживаете. Мы не стали бы обращаться с такой просьбой, если б не считали это крайне важным.

Он заикался и запинался, особенно если сравнить его речь с образчиком холодного безразличия, продемонстрированного суровым доктором Эффнером. Я дал ему побуксовать еще немного, мне не хотелось перебивать нескончаемые, искренние выражения сочувствия, заглушавшие наплывающие на меня воспоминания: о том, что, прежде чем стать пациенткой клиники для душевнобольных, Кирстен долго пребывала в унынии и тоске, много пила, а до того путалась с кем попало, особенно с американцами. Еще в Берлине сразу после войны я заподозрил, что она не просто вертихвостка, делающая это за сигареты и шоколад, — тогда так поступали многие женщины, хотя, может, и не так явно получали от этого удовольствие. И почему-то казалось вполне правильным, что теперь, после ее смерти, американцы распоряжаются Кирстен, как считают нужным. В конце концов, с ее телом, когда она была жива, они часто вытворяли, что желали. Так что, когда доктор закончил нашептывать соболезнования и уговоры, я кивнул:

— Что ж, док, сыграем по-вашему. Если считаете, что действительно необходимо поступить именно так…

— Понимаете, на этом настаиваю не столько я, сколько янки. После того, что происходило в тысяча девятьсот восемнадцатом, они очень обеспокоены, как бы в городе снова не вспыхнула эпидемия.

Я вздохнул:

— И когда вы желаете произвести кремацию?

— Как можно скорее, то есть немедленно. Если не возражаете.

— Но мне все-таки хотелось бы увидеть ее.

— Да, да. Конечно же, конечно. Но постарайтесь не дотрагиваться до нее, хорошо? Так, на всякий случай. — Он подал мне хирургическую маску. — Вот, наденьте. Мы уже открыли в палате окна, проветриваем помещение, но рисковать все-таки не стоит.

На следующий день я отправился в Дахау, чтобы встретиться с адвокатом семьи Кирстен и сообщить ему новость. Крумпер занимался продажей отеля, но пока что без особого успеха. Похоже, никто не желал покупать дом в Дахау, так же как раньше никто не желал останавливаться в этом отеле. Контора адвоката располагалась рядом с рынком. Из окна позади его стола открывался чудесный вид на церковь Святого Иакова, городскую ратушу и фонтан перед ней, возле которого меня всегда тянуло помочиться. Офис Крумпера тоже походил на строительную площадку, только на полу вместо кирпичей и досок высились груды папок и книг.

Крумпер был прикован к инвалидной коляске из-за ранения, полученного в одну из многочисленных бомбежек Мюнхена. Брюзгливый, с моноклем, голосом как у персонажа мультфильма и трубкой под стать, одетый всегда небрежно, юристом он был вполне компетентным. Крумпер мне нравился, несмотря на то что родился он в Дахау и, прожив там всю жизнь, ни разу не полюбопытствовал: а что же творится к востоку от городка? Во всяком случае, так он утверждал. Услышав о смерти Кирстен, он заметно опечалился. Юристы всегда впадают в грусть, когда теряют выгодных клиентов. Переждав, пока иссякнет поток его соболезнований, я спросил: как он считает, может, мне следует сбавить цену на отель.

— Нет, не стоит, — осторожно высказался он. — Я уверен, кто-нибудь да купит его, пусть даже и не под отель. Вот только вчера заходила женщина, интересовалась домом. У нее возникло несколько вопросов, на которые сам я не сумел ответить, и я позволил себе дать ей вашу визитку. Надеюсь, вы не возражаете, герр Гюнтер?

— А она назвала свое имя?

— Сказала, ее зовут фрау Шмидт. — Он вынул изо рта трубку, раскрыл сигаретницу на столе и предложил мне угоститься. Я прикурил, и он продолжил: — Хороша собой. Высокая. На щеке — три маленьких шрамика. Возможно, от шрапнели. Но не похоже, чтоб она так уж из-за них переживала. Большинство женщин отрастили бы волосы подлиннее, чтобы прикрыть шрамы, а она — нет. Да и не портят они ее внешность. Но все-таки не каждая чувствовала бы себя так уверенно, правда?

По описанию Крумпера выходило, что это та самая женщина, которая заходила ко мне накануне вечером. Но у меня не сложилось впечатления, что интересовала ее покупка отеля.

— Да, все верно, — согласился я. — Может, она состоит в обществе дуэлянтов, в клубе типа «Тевтония». И похвальба шрамами делает ее еще привлекательнее для какого-нибудь забияки с рапирой в руках? Что там за чепуховину нес кайзер насчет этих старых клубов? Что они вроде как самая лучшая подготовка, какую может получить молодой человек для будущей жизни.