За его спиной слышен голос, ее голос:

– Сеньор Симон. – Он оборачивается и неохотно поднимает взгляд.

У нее на плечах песчаная пыль, груди ее розовы, обожжены солнцем, в паху – клочок меха, светлейшего бурого оттенка, такой редкий, что его почти не видно.

– Вы один? – спрашивает она.

Высокие плечи, долгая талия. Длинные ноги, мускулистые – ноги танцорши.

– Нет. Инес ждет в машине. Мы забеспокоились о Давиде. Нам ничего об этом выезде не сказали.

Она хмурится.

– Но мы разослали всем родителям оповещение. Вы не получали?

– Я никакого оповещения не видел. В любом случае хорошо, что все в порядке. Детям, судя по всему, нравится. Когда вы повезете их назад?

– Мы пока не решили. Если погода будет хорошая, останемся, может, на все выходные. Вы знакомы с моим мужем? Хуан, это сеньор Симон, отец Давида.

Сеньор Арройо, маэстро музыки и директор Академии Танца: не так он рассчитывал с ним знакомиться – не нагишом. Крупный мужчина – не толстый, не вполне, однако уже не юный: плоть его от шеи и груди до живота уже начала обвисать. Кожа – всего тела, даже лысого черепа – равномерно краснокирпичная, словно солнце – естественная его стихия. Видимо, поездка на пляж – его идея.

Они жмут друг другу руки.

– Это ваша собака? – спрашивает сеньор Арройо, маша рукой.

– Да.

– Красивый зверь. – Голос у него низкий и добродушный. Они вместе созерцают красивого зверя. Боливар же пялится на воду и не обращает на них внимания. Пара спаниелей приближается к нему, поочередно обнюхивая ему гениталии; обнюхать спаниелей Боливар не снисходит.

– Я объяснял вашей супруге, – говорит он, Симон. – В результате какого-то сбоя в общении мы об этом выезде заранее не знали. Мы думали, Давид будет на выходных дома, как обычно. Потому и приехали сюда. Немного забеспокоились. Но все в порядке, как я вижу, и мы сейчас уедем.

Сеньор Арройо смотрит на него с несколько игривой улыбкой. Он не говорит: «Сбой в общении? Объяснитесь, пожалуйста». Он не говорит: «Простите, что зря скатались». Он не говорит: «Не желаете ли остаться на обед?» Он ничего не говорит. Никакой болтовни о пустяках.

Даже веки у него, судя по всему, пропеклись. А глаза – голубые, светлее даже, чем у его жены.

Он, Симон, собирается с мыслями.

– Позвольте спросить: как у Давида дела с учебой?

Тяжелая голова кивает раз, другой, третий. А вот и отчетливая улыбка.

– У вашего сына – как бы выразиться? – уверенность в себе, редкая для человека столь юного. Он не боится приключений – приключений ума.

– Нет, не боится. И поет к тому же хорошо. Я сам не музыкант, но слышу.

Сеньор Арройо возносит руку и томно отмахивается от этих слов.

– Вам все удалось, – говорит он. – Вы же тот, кто взял на себя ответственность его растить. Так он мне говорит.

Сердце его ликует. Так вот, значит, что мальчик говорит другим людям: что он, Симон, тот, кто его вырастил!

– У Давида было пестрое образование, если можно так сказать, – говорит он. – Вы говорите, что он уверен в себе. Так и есть. Временами более чем. Он бывает упрямым. С некоторыми учителями ему это не сошло с рук. Но к вам и к сеньоре Арройо он питает глубочайшее уважение.

– Ну, если так, нам необходимо очень стараться, чтобы его заслуживать.

Он и не замечает, как сеньора Арройо, Ана Магдалена, успела ускользнуть. Она вновь появляется в поле его зрения, уходит вдоль берега, высокая, изящная, а вокруг нее резвится стайка голой детворы.

– Мне пора, – говорит он. – До свиданья. – А затем: – Числа, два, три и так далее – я все пытаюсь понять вашу систему. Лекцию сеньоры Арройо я слушал внимательно, расспрашиваю Давида, но, признаюсь, мне все еще трудно.

Сеньор Арройо вскидывает бровь и ждет.

– Счет в моей жизни значительной роли не играет, – упорствует он, Симон. – В смысле, я считаю яблоки и апельсины, как и все остальные. Я считаю деньги. Я складываю и вычитаю. Муравьиная арифметика, о которой ваша жена говорила. Но танец двух, танец трех, благородные и вспомогательные числа, призыв со звезд – вот это все ускользает от меня. Вы в обучении дальше двух и трех заходите? Дети когда-нибудь берутся за настоящую математику – за икс, игрек и зет? Или это все погодя?

Сеньор Арройо молчит. Полуденное солнце лупит их сверху.

– Не дадите ли подсказку, за что уцепиться? – говорит он, Симон. – Я желаю понять. Искренне. Я искренне желаю понять.

Сеньор Арройо говорит:

– Вы желаете понять. Вы обращаетесь ко мне, словно я – мудрец Эстрелльский, человек, у которого есть все ответы. А я – не мудрец. И ответов для вас у меня нет. Но позвольте сказать пару слов об ответах вообще. По моему мнению, вопрос и ответ ходят вместе, как небеса и земля или как мужчина и женщина. Мужчина отправляется в мир и ищет там ответ на свой главный вопрос: «Чего мне не хватает?» Однажды, если повезет, он обретает ответ: женщины. Мужчина и женщина соединяются, они есть одно – давайте обратимся к такому выражению, – и из их единства, их союза, возникает ребенок. Ребенок растет, пока однажды этот вопрос не посещает и его: «Чего мне не хватает?» И круг возобновляется. Круг возобновляется, потому что ответ уже содержится в вопросе, как нерожденное дитя.

– Следовательно?

– Следовательно, если хочется сбежать из этого круга, нам, возможно, следует искать в мире не подлинный ответ, а подлинный вопрос. Возможно, этого нам и не хватает.

– И как это способствует, сеньор, моему пониманию танцев, которым вы учите моего сына, танцев и звезд, которые этими танцами якобы призывают с небес, и месту танца в его образовании?

– Да, звезды… Мы по-прежнему не понимаем звезд, даже такие старики, как мы с вами. «Кто они такие? Что они нам сообщают? Каковы законы, по которым они живут?» Ребенку все проще. Ребенку не надо думать, ребенок способен танцевать. Пока мы стоим остолбенелые и глазеем в щель, что зияет между нами и звездами – «Вот это пропасть! Как нам ее преодолеть?» – ребенок просто танцует через нее.

– Давид не таков. Щели его тревожат еще как. Иногда парализуют. Я сам видел. Это явление среди детей нередко. Это синдром.

Сеньор Арройо не обращает на его слова внимания.

– В танце не красота главное. Если б мне хотелось творить красивые движения, я бы применял марионеток, а не детей. Марионетки способны парить и скользить так, как люди не в силах. Они могут рисовать в воздухе сложнейшие последовательности. Но танцевать не умеют. В них нет души. Именно душа привносит в танец благодать, душа, что следует ритму, каждый шаг инстинктивно содержит следующий и тот, что далее.

А звезды… У звезд свой танец, но их логика превосходит нашу, равно как и их ритмы. В этом наша трагедия. А есть еще блуждающие звезды, которые не участвуют в танце – как дети, которые не знают арифметики. Las estrellas errantes, niños que ignoran la aritmética, как писал поэт[3]. Звездам даны мысли о немыслимом, мысли, что превыше нас с вами: мысли до вечности и после вечности, мысли от ничто до единицы и от единицы до ничто и так далее. Так вот, возвращаясь к вашему вопросу о загадочных иксах и о том, будут ли ученики Академии когда-нибудь знать ответ на «икс», ответ мой таков: как ни прискорбно, я не знаю.