— В самом деле? — откликнулась Тиффани. — Я удивлена.

Она развернулась на каблуках, оставив сиделку стоять где стояла, и направилась к молодому стражнику, только что вошедшему в зал.

— Я тебя в замке то и дело вижу. Но не знаю, кто ты. Как тебя зовут?

Начинающий стражник отсалютовал, как смог.

— Престон, госпожа.

— Престон, барона уже отнесли вниз, в усыпальницу?

— Да, госпожа, а я снёс вниз несколько фонарей, запас чистого полотна и ведро тёплой воды, госпожа. — Заметив выражение её лица, Престон усмехнулся. — Моя бабушка обмывала покойников, когда я был совсем мальцом, госпожа. Я могу помочь, если надо.

— А бабушка позволяла тебе помогать?

— Нет, госпожа, — признался юноша. — Она говорила, мужчинам этого нельзя, если они не обучены доктрине.

— Доктрине? — озадаченно подняла брови Тиффани. — Что за доктрина?

— Ну, знаете, госпожа, доктрина — в смысле пилюли, микстуры, отпиливание ног, всё такое.

— А, ты имеешь в виду — докторству, — осенило Тиффани. — Думаю, этого не нужно. Не то чтобы мы пытались его вылечить. Я сама справлюсь, но спасибо за предложение. Это и в самом деле женская работа.

«А почему это женская работа, я понятия не имею», — сказала себе Тиффани, входя в усыпальницу и засучивая рукава. Молодой стражник даже догадался принести вниз миску с землёй и миску с солью[16]. Молодчина твоя бабушка, подумала Тиффани. Хоть кто-то научил мальчишку чему-то полезному!

Девушка всплакнула немного, приводя старика в «подобающий вид», как говорила матушка Ветровоск. Тиффани всегда плакала. Так надо. Вот только, если ты ведьма, нельзя плакать на людях. Люди этого не ждут. Им будет не по себе.

Тиффани отступила на шаг. Что ж, надо признать, старикан выглядит заметно лучше, чем вчера. В качестве завершающего штриха она достала из кармана два пенни и осторожно положила их на веки умершего.

Таковы были древние обычаи, рассказанные ей нянюшкой Ягг. Но теперь родился новый обычай, известный ей одной. Тиффани одной рукой оперлась о край мраморной плиты и взяла ведро с водой в другую. И постояла неподвижно, пока вода в ведре не закипела, а плита не покрылась инеем. Тогда Тиффани вынесла ведро наружу и вылила его в канаву.

К тому времени, как она закончила, в замке уже дарила суматоха; все занялись своими делами, так что покидала его Тиффани со спокойной душой. На выходе из замка она замешкалась и остановилась подумать. Люди редко останавливаются подумать. Они думают на ходу. А иногда это очень даже неплохая идея: просто перестать двигаться. Ведь как знать, вдруг ты движешься в неправильную сторону.

Роланд был единственным сыном барона и, насколько Тиффани знала, его единственным родственником, или, по крайней мере, единственным родственником, которого подпускали к замку ближе чем на пушечный выстрел. После отвратительной и дорогостоящей судебной грызни Роланду удалось-таки выдворить из замка кошмарных тёток, бароновых сестёр, которых, если честно, даже сам старый барон считал наигнуснейшей парой старых хорьков, которых только можно обнаружить в штанинах своей жизни. Но нужно было известить ещё кое-кого, и этот кое-кто никоим образом не приходился барону роднёй и, тем не менее, имел право узнать столь важную новость как можно скорее. Тиффани направилась к холму Фиглей повидать кельду.

Когда появилась Тиффани, Амбер сидела снаружи и шила что-то в солнечном свете.

— Здрасьте, госпожа, — весело поздоровалась она. — Сейчас схожу скажу госпоже кельде, что вы здесь. — С этими словами Амбер исчезла в дыре проворно, словно змейка, — так когда-то умела и Тиффани.

Зачем Амбер сюда вернулась? — недоумевала Тиффани. Она же сама отвела девушку на ферму Боленов, где ей ничего не угрожало. Зачем она поднялась в Меловые холмы, к кургану? И как ей вообще удалось вспомнить дорогу?

— Прелюбопытный она ребёнок, — раздался голос, и из-под листка высунулся Жаб[17]. — Ты, никак, чем-то взволнована?

— Старый барон умер, — объяснила Тиффани.

— Ну, этого следовало ожидать. Да здравствует барон, — откликнулся Жаб.

— Он не может здравствовать, он умер.

— Нет, именно так полагается говорить, — проквакал Жаб. — Когда король умирает, нужно тотчас же возвестить миру, что уже есть следующий. Это важно. Интересно, каким окажется новый барон. Явор Заядло уверяет, будто он — размазня и хлюпик, недостойный лизать тебе башмаки. И что он подло тебя бросил.

Как бы там ни сложились обстоятельства в прошлом, Тиффани не желала слышать ничего подобного.

— Облизывать мне башмаки или что другое я никому не позволю, спасибочки. Как бы то ни было, — добавила ведьма, — он ведь не их барон, верно? Фигли гордятся тем, что у них нет господина.

— Совершенно справедливое утверждение, — торжественно подтвердил Жаб. — Но не следует забывать и о том, что Фигли также гордятся своей способностью надираться в стельку по любому поводу, а это, в свою очередь, влечёт за собою некоторую переменчивость взглядов. Барон же со всей определённостью считает себя, de facto, владельцем всех окрестных земель. И это его притязание имеет юридическую силу. Хотя с сожалением констатирую, что о себе сказать того же не могу: сила, в частности юридическая, более не пребывает со мною. Но так вот, возвращаясь к девочке, с ней всё не так просто. Ты разве не заметила?

«Чего такого я не заметила? — лихорадочно думала Тиффани. — Что я должна была заметить? Амбер ещё совсем ребёнок[18]; я с ней частенько сталкивалась, не настолько тихоня, чтобы встревожиться, не такая шумная, чтобы вызывать раздражение. Вот, в сущности, и всё». И тут Тиффани вспомнила: куры! Вот что странно.

— Она умеет говорить по-фиглевски! — возвестил Жаб. — И я не имею в виду всякие там «раскудрыть!» — это так, жаргон. Я имею в виду серьёзный, древний язык, на котором говорит кельда; язык, на котором они говорили до того, как пришли сюда — уж откуда бы они ни пришли. Прошу прощения, я бы, конечно, удачнее построил фразу, будь у меня время на подготовку. — Жаб помолчал. — Лично я ни слова на фигльском не понимаю, но девчонка его словно на лету схватывает. И ещё одно. Готов поклясться, она пыталась поговорить со мной на жабьем. Сам-то я в нем не силён, но какое-никакое понимание с, э-э-э, изменением формы, так сказать, обрёл.