Внезапно глаза его сами собой раскрылись и уставились в потолок. Наверху кто-то ходил взад-вперед. Мало что соображая, как лунатик, он прошел через комнату и поднялся но лестнице. Он грезил о том, что вот сейчас увидит юную цветочницу с голыми ногами, ту, которой он овладел 14 июля и которая досталась ему непорочной, девственной. Он мечтал вновь обладать ею, он мечтал стать хозяином «вещи», которую мог бы сломать, разбить, потом снова собрать и склеить, забыть где-нибудь в темном углу, а потом вновь отыскать, когда ему захочется…

Поднявшись на второй этаж, как он теперь гордо именовал чердак, он услышал, как кто-то что-то шепчет где-то рядом. Приглядевшись, он увидел, что Нелли стоит у окна и прижимает к уху мобильник. Всю ее стройную фигурку озарял призрачный лунный свет, и только длинные ноги скрывались в тени.

— Кому это ты вздумала звонить?

— Маме.

— В два часа ночи! Она что же, в это время воду в цветочных вазах меняет?

— После полуночи другой тариф на переговоры, так гораздо дешевле.

Какая-то ледяная рука сжала сердце Марка. В мгновение ока он оказался у окна… Померещилось ему, что ли, или у него тяжкий бред? Нелли расстегнула платье, и лунный свет озарял ее выпуклый, круглый как шар живот, блестевший, как гладко отполированный мрамор.

— Ты… Ты беременна! — завопил он.

— И я так думаю. И завтра как раз исполняется девять месяцев с того дня, как яхта пошла ко дну. На твоем месте я бы озаботилась поисками подходящей клиники…

Если у берегов реки Див и была плохая репутация, то по причине ужасных нравов ее обитателей. Дело было не только в том, что там вечно слонялись банды местной шпаны, подростков и вполне взрослых парней, устраивавших на дорогах засады и грабивших припозднившихся прохожих и автолюбителей, но еще и в том, что дурной «славой» пользовались дочери местных жителей, эти малолетние шлюхи, едва-едва сформировавшиеся как женщины. Они всегда ходили по двое и по трое, страшненькие, даже отвратительные, потому что их лица были изуродованы шрамами, так как их «учили уму-разуму» при помощи ножа или лезвия бритвы. Они внезапно появлялись из зарослей тростника в пустынном месте. За небольшую плату прохожий или автомобилист мог заиметь «небольшое приключение» с одной из опытных девиц, а за чуть большую плату он мог заполучить и юную девственницу, с которой мог развлечься на заднем сиденье только что угнанной машины. Родители «милого создания» обычно находились где-нибудь поблизости. По субботам и воскресеньям эти шлюшки заявлялись в Лумьоль, чтобы погадать лумьольцам, предсказать им судьбу, составить гороскопы, а на деле, чтобы поторговать собой и поиздеваться над добропорядочными горожанами. С одной стороны, лумьольцы их презирали и ненавидели, с другой же стороны, сколь страстно ненавидели, столь и страстно желали. И в конце концов получалось так, что эти девки и их семейки захватывали власть во многих коммунах и повсюду уже в открытую приставали ко всяким простофилям, которых знали наперечет, и выколачивали из них денежки. Марк Лупьен тоже не избежал этой участи, но очень быстро решил с этим делом завязать; он боялся, что его могут порезать ножами.

В ту ночь, когда Нелли двумя пальчиками брезгливо взяла его руку, как берут грязную лапу какого-нибудь мерзкого презренного животного и почти оттолкнула от себя, нет, вернее, почти отбросила, не говоря ни слова, он отправился на берег реки, движимый желанием получить нож в спину между лопатками, да пусть даже и не нож, а любую железяку. Она, оказывается, думала, что он согласится на такие условия: она будет спать наверху, а он — внизу. Это надо же придумать: ее живот и местечко между ног будут возлежать наверху, а его член будет валяться внизу! Нет, уж лучше сдохнуть! Она думала, что он сейчас ей уступит, сдастся, что он начнет извиняться, просить прощения, что он окажется таким олухом, что взвалит себе на спину долг за потопленную яхту, будет каяться и говорить: «Это я виноват, Нелли, прости меня, я больше не буду. По моей вине ты ждешь ребенка от другого, по моей вине ты не постеснялась притащить этого испанца прямо ко мне под нос, он тобой попользовался, ты им попользовалась, вы с ним снюхались, как две поганые псины, вы вдоволь натешились друг другом, вы занимались любовью и назанимались досыта… Какой ужас! Это моя вина, что он заставил тебя вопить от страсти под собой, это я виноват, что у меня сейчас яйца и член огнем горят!» Он хотел все разбить, все разнести в клочья. И вот поэтому он шел по берегу реки, не ведая куда, кляня на чем свет стоит луну, такую же круглую, как брюхо беременной бабы.

Он пропадал пять дней; он нашел себе двух козявок четырнадцати и пятнадцати лет от роду, завалился с ними в какой-то фургончик по доставке продуктов на дом и принялся там накачиваться спиртным так, что упился в стельку. После того как он осушил шесть полных коробок с бургундским, а следом выдул разом литр мадеры, после того как язык у него распух до такой степени, что уже не ворочался во рту, Марк вернулся домой. Нелли в доме он не обнаружил, но ее вещички валялись повсюду: шарф, щетка для волос, рюкзачок, а на полочке над раковиной стоял флакон перекиси водорода для обесцвечивания волос.

Черт возьми, она обустраивалась, обживалась в доме, она устроила в нем небольшой кавардак, который обычно устраивают женщины, и вскоре здесь завоняет дерьмом ее чертова малыша! И будут душераздирающие вопли младенца, будет молочко в бутылочке, будет блевотина, будут пеленки и подгузники, а ему еще придется восхищаться и кричать: «Браво, малыш! Молодец!» Про себя Марк думал: «Как только ты появишься на свет, малыш, я не я буду, если не спроважу твою мамашу на реку, чтобы она швырнула тебя в воду! А все потому, что видал я тебя в гробу!» Марк даже не страдал, потому что думал, что эта беременность — так, пустяк, ерунда, мыльный пузырь. Не будь он сам таким дураком, не разошли он по газетам эти проклятые объявления, она бы никогда не заявилась в Лумьоль. И он продолжал бы пускать слюни, продолжал бы мучиться из-за того, что ее нет рядом, продолжал бы тосковать по ней, продолжал бы мять, лапать, тискать девичьи тела, которые ему себя как бы сами предлагали, продолжал бы терпеть на своем теле прикосновения шаловливых ручонок, обиравших и обкрадывавших его, продолжал бы трахать дочек торговцев хламом и железным ломом, горько сожалея при этом о любви всей своей жизни. Папочка внизу, мамочка — наверху… Нет, это же чокнуться можно! Мамашу мы выставим за дверь, выгоним, вышвырнем прочь, и все дела! И никакого малыша нет больше и в помине! Марк вознамерился тотчас же, как увидит Нелли, известить ее о том, что программа их дальнейшего существования претерпела изменения. Взгляд его упал на телефонный аппарат. Он машинально нажал на кнопку перенабора. «Клиника „Аврора“, вас слушают, говорите». Он почувствовал, как все его былые намерения вот-вот рассыплются в прах. «Пожалуйста, можно ли переговорить с мадемуазель Коллине… Нелли Коллине…» «У нас есть пациентка по имени Нелли, но она зарегистрирована под фамилией Лупьен».

Когда он вошел в палату, она спала или делала вид, что спала, чтобы он оставил ее в покое, не тревожил хотя бы какое-то время. Около кровати стояла колыбель на колесиках, но она была пуста. У Марка появилась смутная надежда… Вероятно, ребенок родился мертвым, а быть может, она произвела на свет какого-то урода, жалкого идиота, дауна с глазами, как у китайского бонзы, с бесформенной башкой и страшными отростками вместо рук, и пришлось его кремировать. И вот теперь все кончено, он очень огорчен, очень сожалеет и ей сочувствует…