у мамы озабоченный, тревожный. По вечерам она пишет письма. Папа наш — на войне. Единственное письмо от него мы получили ещё в Москве. Он писал из-под Вязьмы. Дед с бабушкой остались в голодной Москве, писем от них ещё нет (они не знают пока нашего адреса).

В сентябре нас с Владиком приняли в местную школу. Школа — это одноэтажный бревенчатый дом, дощатые щелястые полы, парты стародавнего образца. Класс один. В нём дети разного возраста. Учительница тоже одна, она пытается совместить обучение и десятилетних (третий класс) и восьмилетних (первый класс). Настоящих уроков по существу нет, а есть всякие разговоры, шутки-прибаутки и пустяковые задания на дом.

Однако всё это продолжалось недолго. Немец уже овладел Украиной, Белоруссией, Прибалтикой, Кавказом и Крымом. Юрьевец глубоким тылом назвать было уже нельзя. Германское нашествие полным ходом приближалось к Волге.

Елена Емельяновна решила перебазироваться на Урал. В одну из ненастных ночей нас всех погрузили на пароход — вероятно, на один из последних, — который пошлёпал своими плицами вниз по течению к Казани. Там мы должны были перегрузиться на поезд, идущий на Урал.

На пароходике народу было битком. Спать никто не мог. Мы с Владиком заглянули в машинное отделение и с интересом наблюдали работу огромных маслянистых шатунов. В каютах была духота, а на палубе — холод и мокрота.

Утром в Казани на огромной пристани мы долго сидели на мешках и ждали, когда уладятся наши дела с железной дорогой.

Мама куда-то ушла, Лида, покладистый спокойный ребёнок, улыбалась ясному утру на руках у Лены, мы с Владиком бродили вокруг чемоданов и тюков, томясь в ожидании. Вдруг появилась моя взволнованная мама в сопровождении какой-то незнакомой женщины с потрясающим сообщением: мы дальше не едем, мы остаёмся в Казани — здесь Наркомфин, здесь наш отец!

Встреча и разлука

В помещении какого-то училища разместилось эвакуированное из Москвы министерство финансов (Наркомфин). Нам предложили временно пожить в большой аудитории, наполовину заваленной пачками документов и бланков. Мебели не было, мы сидели на этих пачках. Папы не было. Нам сказали, что наш отец, каким-то чудом оказавшийся в тылу, узнал наш юрьевецкий адрес, помчался нас забирать, и мы с ним разминулись.

Потом, при встрече, он рассказывал, как нашёл наших хозяев в Юрьевце, которые сообщили ему, что мы уехали на Урал, в каком подавленном состоянии добирался до Казани. Рассказывал свою военную эпопею — как его с постоянными носовыми кровотечениями забрали в медсанбат, комиссовали и отправили в Москву. Там он узнал у бабушки наш адрес и поехал в Казань догонять свой Наркомфин.

В общежитии на окраине Казани на берегу реки Казанки мы встретили многих соседей по московскому ведомственному дому. Здесь была наша соседка по квартире Люся Кайдалова с дочкой Эллой, семейства Шарыгиных, Беловых, Марьяхиных, Дымшиц и др.

Наркомфин — мощная организация — побеспокоился о семьях своих сотрудников. Отец с группой сослуживцев на грузовой машине съездил в район. Они привезли несколько мешков картошки и лука на зиму. Мы зажили почти счастливо, не переставая благодарить судьбу за такое чудесное воссоединение семьи.

Вместе мы встретили новый 1942 год. Некоторые успехи Красной армии, разгром немцев под Москвой и то, что ни Москву, ни Ленинград врагу захватить не удалось, — всё это давало некоторую надежду, рождало оптимизм.

Однако немцы подошли к Волге, к Сталинграду. Это был факт грозный, и Наркомфин решено было перебросить в Куйбышев. Сотрудники собрались в дорогу, а семьи оставались в Казани. И вновь нам с отцом пришлось расстаться.

«Степь да степь кругом…»

Зима 1942 года была и холодной, и голодной. Конечно, с лютым голодом блокадного Ленинграда Казань сравнивать нельзя, но всё же, всё же, всё же… Белый хлеб исчез. По карточкам давали 400 граммов чёрного хлеба — иждивенцам и детям, 500 граммов — служащим, 600 граммов — рабочим. На оборонных заводах было особое, повышенное снабжение. В магазинах отоваривали по талонам. К середине зимы исчез сахар, мяса давно уже не было. «Выбрасывали» иногда селёдку и консервы. Некоторое время бывала вместо сахара помадка, но и она вскоре пропала.

Пока у нас был лук, его жарили и пили кипяток (чая уже не было) с бутербродами с жареным луком. Он казался сладковатым. В один несчастный день и лук закончился.

Плохо было и с дровами. Печи топили чем попало. В эту зиму мы сдружились с Вовкой Шарыгиным. Мы вместе ходили по дрова. Разбирали заборы по ночам; разобрали даже мост через Казанку — правда, мы опоздали: его разобрали до нас, нам досталось лишь несколько досок.

В нашем двухэтажном общежитии была коридорная система расположения комнат. Печи топились из коридора. Пока дрова имелись, мы, дети, устраивали возле топящихся печей посиделки с песнями. Взрослые давали нам молотые в мясорубке очистки картошки и капельку муки, и мы жарили в печках блинчики. У печки собирались дети разных возрастов. Старшей, Вале Беловой, было лет 15, младшему — Зорику Дымшицу — восемь.

Этот Зорик, тем не менее, знал наизусть первую главу «Евгения Онегина» и читал её, картавя и шепелявя.

Был среди нас мальчик лет 12–13. (Назову его условно Колей, ибо имени настоящего не помню.) Он замечательно пел ямщицкие песни. От него я впервые услышал «Степь да степь кругом…» и редкую песню, которую никогда больше не слышал:

Почему ты, ямщик, перестал песни петь,

Не поёшь и такой невесёлый?

Колокольчик вдали продолжает звенеть,

Но тебя не слыхать что-то в поле?

Текст, конечно, — не бог весть, но песня эта, трогательная и печальная, исполняемая у печки зимним вечером в суровое военное время, нам очень нравилась. Коля замечательно её исполнял в этакой народной нищенской манере.

Кто-то пытался запеть официозно-патриотические песни, но они не шли к настроению и не имели успеха.

Коржик

Нашей Лиде исполнился год. Она начинала ходить. Всё общежитие её баловало и нянчило. Она неуклюже ковыляла по одной половице из рук в руки.

Часто город отключал электричество. Тогда зажигались коптилки. Как-то вечером, когда погас свет, Лида выдала первую в своей жизни фразу: «Сету-нету, сё в порядке». Это стало семейной поговоркой. Наша улица называлась Подлужной. Местные говорили, что по весне иногда Казанка, разлившись, доходила до крайних домов нашей улицы и оставляла на ней большие и долгие лужи.

Сестра Лида 1941 г.

Никакого городского транспорта в этом районе не было. «В город» ходили