Всеобъемлющая глубокая тишина. Время от времени над городом пролетали бомбардировщики. Но никаких взрывов. Лена уснула. Во сне она причмокивала. Он опять улегся в постель. Посреди ночи только раз коротко взвыли сирены, будто город издал стон, пробудившись от страшного сна, наполненного горящими деревьями, плавящимся асфальтом и резкими всполохами света. Когда-то он нес вахту на своем сторожевом корабле далеко на севере, пока благодаря значку конника его не перевели в другое место. Скакать на коне – это он любил. Ему стоило лишь провести рукой по крупу лошади, вспотевшей от скачки лошади, и потом понюхать ладонь, чтобы ощутить запах ветра, лошадиного пота и кожи, который оставался на руке, навевая воспоминания о Петерсхагене, о Везере, о лугах, простиравшихся до самой реки, которая несла свои воды между извилистыми берегами не столь стремительно, но приметно, с многочисленными маленькими водоворотами.

Он проснулся утром. С улицы доносились голоса, шум мотора с перекрестка, но не генератора, это был другой шум, тише, чем от дизеля. «Люди на улице, – произнес он, стоя у окна. – Запрет на появление на улице отменили». Ей надо спуститься вниз, узнать, что там, сейчас же, пожалуйста. Немедля. Он торопил ее, словно не мог дождаться, когда же, наконец, она покинет эту кухню, эту квартиру. Даже не дал ей приготовить кофе и не обнял ее. Бремер стоял у окна и смотрел на Брюдерштрассе, полностью одетый, словно готовый, не мешкая ни секунды, ринуться вниз, на волю, объятый единственным желанием без оглядки бежать прочь отсюда.

Она направилась к Гросноймаркт. Улицы постепенно заполнялись жителями, все только и говорили что об англичанах, которые со вчерашнего дня находились в городе. Городом опять командовал генерал, но уже не в сером мундире, а в другом, цвета хаки. Было отмечено несколько случаев мародерства, но к женщинам никто не приставал. Однако детям шоколад тоже не раздавали. Как обычно, возле кранов с водой выстраивались очереди. Но нигде не было видно ни одного немецкого мундира, ни серого, ни голубого и уж тем паче коричневого. Она пошла в направлении рынка у ратуши. На мосту Святого Михаила ей повстречался первый англичанин. Он сидел на люке дозорной бронемашины и курил. На голове берет, плечи пуловера сделаны из кожи. Этот пуловер чем-то напоминал кольчугу. На англичанине были широкие коричневые брюки, гамаши, сапоги со шнуровкой. В бронемашине находился еще один «томми», на нем были наушники, и он что-то вещал по радио. Тот, что сидел на бронемашине, подставил лицо лучам солнца. Стало быть, это победители, подумала она, сидят себе и греются на солнышке. Рядом с английской машиной расположилась большая группа немецких солдат. Они пристроились на каменном бортике тротуара. Один солдат держал возле себя ручную тележку, на которой лежали рюкзак и два ранца. Ранцы, такие были у рейхсвера, с отделкой из телячьей шкуры. Это были пожилые солдаты, с разномастным снаряжением. На плечах одного из них, старика с пластырем на носу, лежало, словно колбаса, свернутое шерстяное одеяло. Небритые, они выглядели очень усталыми. Англичанин не обращал внимания на немцев, а те на англичанина. Вот только они не подставляли солнцу свои лица. Большинство сидели, уставясь прямо перед собой. А кто-то и вовсе снял сапог, положил рядом дырявый носок и выковыривал грязь между пальцами на ногах. Время от времени он нюхал руку.

Когда Лена вернулась на Брюдерштрассе, то увидела перед входом в подъезд огромную толпу. Тут были соседи, чужие, а также два немецких полицейских. И первой ее мыслью было, что пришли арестовывать Бремера. Быть может, кто-то обнаружил его или он сам отважился выйти из квартиры и от фрау Эклебен узнал, что война окончилась. Лена Брюкер протиснулась сквозь толпу зевак и оказалась на лестничной клетке нижнего этажа. Там стояли фрау Клаусен и моя тетя Хильда, которая жила на втором этаже и в кухне которой, ребенком, я сиживал с таким удовольствием. «Бедняга, – сказала фрау Эклебен, – не вынес такого позора». – «Что случилось? И, ради Бога, с кем?» – спросила Лена Брюкер, ее сердце пронзил ледяной холод. Тетя Хильда указала на входную дверь Ламмерса, который жил в самом низу, позднее туда, по слухам, перебрался часовщик Айзенхарт. Какой-то мужчина попытался поймать галку Ламмерса, вылетевшую из клетки, и теперь она в беспокойстве металась по комнате. А где же Ламмерс? Фрау Эклебен указала на площадку полуподвального этажа, там, в темноте, перед входом в бомбоубежище, на привязанной к перилам первого этажа веревке висел Ламмерс. На нем была форма квартального стража, голова его склонилась набок, словно он хотел к чему-то прислониться, к чьему-то плечу или груди. Должно быть, он надел и стальную каску времен Первой мировой войны, но она свалилась с его головы и теперь валялась под ним, словно ночной горшок.

Лена вошла в свою квартиру, раздумывая, стоит ли теперь сказать ему, что война окончилась, во всяком случае для Гамбурга, что внизу, в лестничном проеме, болтается на веревке тело повесившегося Ламмерса, но тут Бремер спросил: «Англичане здесь?» – «Да, – ответила она, – я видела их, они сидят на мосту Святого Михаила вместе с немецкими солдатами. И загорают».

«Вот видишь, я это предполагал, ну теперь бросим все силы против России».

«Да, – сказала она, – может быть. Газеты? Газет еще нет. Новости передают по громкоговорителю. Правительство Дёница призвало соблюдать дисциплину, никто не имеет права покидать свой пост». Он обнял ее. «Теперь откроют магазины. А все ведомства возобновят работу. Завтра я иду на службу». Она поцеловала его.

«А я, – спросил он, что я должен делать?»

«Ждать покамест».

Это был мой четвертый вечер, когда фрау Брюкер вдруг захотела выйти на улицу.

– Идет дождь, и сильный ветер, – сказал я.

– Именно поэтому. Мне доставляет удовольствие гулять под дождем, а просить Хуго как-то неловко, у него и без меня дел по горло. Незачем мальчику еще и мокнуть. Ты знаешь, что делают со своими стариками племена на островах в южной части Тихого океана? Они наклоняют до самой земли пальму, старуха крепко цепляется за нее, после чего канат обрубают, и – ух! – она взмывает вверх. Если у старухи достанет сил крепко вцепиться в дерево, это хорошо, она еще может спуститься с пальмы, но если она не в состоянии удержаться, то ее швыряет высоко в небо. Мило, верно?

Я спросил, куда бы ей хотелось поехать.

– К железнодорожному вокзалу у ворот плотины, если можно, конечно.

Когда-то школьницей она стояла там вместе с одноклассниками и приветствовала кайзера, который всегда выходил здесь, когда приезжал в Гамбург. «Привет тебе, победоносный венценосец», – исполнял весь класс, в то время как она на ту же мелодию пела: «Привет, селедкин хвост, картошки знаменосец». Ее отец был соци, да еще состоял в профсоюзе, у него была огромная лысина.

Она позволила мне достать из шкафа дождевик, темно-зеленое прорезиненное пальто, которому добрых пятьдесят лет. Поверх коричневой шляпки в форме горшка она натянула пластиковый чехол с двумя тесемками и завязала их под подбородком. Все это она проделала спокойными ощупывающими движениями.

– Теперь порядок, – сказала она, – можем отправляться.