Уже в апреле 1094 года в Констанце в Швабии состоялся германский церковный собор, который обсудил жалобу императрицы и признал Генриха виновным в святотатстве и неслыханном разврате. Но этого врагам императора было мало. Матильда представила Адельгейду Урбану II, и тот уговорил молодую женщину через год выступить на всеобщем церковном соборе в Пьяченце.

Адельгейда согласилась. Она была настолько измучена постыдными воспоминаниями, что жаждала избавиться о них, выплеснуть из души, поведав обо всем людям. Вдобавок, это ведь не просто люди, а отцы церкви. Она будет не просто говорить о своем позоре, но как бы исповедоваться тридцати тысячам духовников сразу. Каяться принародно в грехе… А главное – отомстит!

Когда Адельгейда вышла в это «чистое поле», где яблоку негде было упасть от невероятного множества собравшихся людей, страх овладел ею. Страх и оторопь. Наконец-то осознала она то, что следовало понять давно: вовсе не эти люди помогают ей отомстить Генриху. Именно она – орудие их мести! Для них она, с ее израненной душой и поруганным телом, существует лишь постольку, поскольку поможет сверзить с заоблачных высей нового Люцифера.

Ну что ж, пусть так. Она сделает все, чтобы грохот от его падения оказался оглушительным!

– Первый раз это случилось в Вероне, в замковой часовне. Мы пришли туда ночью. Горело только несколько свечей, люди все были в черных плащах с капюшонами. Может, они боялись друг друга, поэтому скрывали лица. Может быть, стыдились того, что будут свершать. А может, этого требовало их таинство. Среди них был епископ… Когда начали служить мессу, он держал в руке не крест, а козлиную ногу с копытцем и благословлял нас ею. Кругом звучали какие-то непонятные слова. Потом я узнала, что это христианские молитвы, произносимые наоборот. С конца до начала. Не молитвы, а заклятия служителей Вельзевула. Меня заставили выпить вина. Потом я очнулась лежащей на алтаре. И увидела, что рядом стоят мужчины, которые уже совлекли с себя черные плащи. Они были наги. Среди них был мой супруг, кесарь. И тот епископ. Он сказал мне, что я жертва вечерняя…

Императору Генриху IV была вновь провозглашена анафема, его окончательно отлучили от церкви и лишили престола. После многолетних попыток восстановить прежнее положение, после многочисленных сражений подточенное напряжением здоровье Генриха не выдержало. Он умер в августе 1106 года. Сложил оружие!

Рим наконец-то победил.

Адельгейда узнала об этом… в Киеве. Она жила тут уже почти десять лет. И беспрестанно вспоминала тот пасмурный день – небо было серое-серое! – когда она вывернула душу наизнанку перед десятками тысяч людей. О, к ней отнеслись снисходительно, как и подобает святым отцам. На нее даже не наложили епитимьи. Она ушла с этого поля под Пьяченцей как христианская святая, которая невредимой вышла из клетки со львами.

Нет, не потому не тронули ее львы, что пожалели. Просто они насытились, просто забыли о ней.

Да, в Пьяченце все мгновенно забыли об Адельгейде, как только она перестала быть нужной папе Урбану, Матильде, герцогу Вольфу, даже Конраду… Он уехал в Милан с явным облегчением, что больше никогда не увидит этих серых глаз, которые мешали ему жить спокойно.

Некоторое время Адельгейда еще оставалась в Пьяченце, однако ежесекундно ловила на себя жадные, любопытные взгляды. Эти взгляды ползали по ней, словно кровососущие насекомые! Вдобавок дошли слухи, что Генрих не намерен спустить жене своего неслыханного позора, намерен похитить ее и расправиться с ней. В Пьяченце уже видели каких-то подозрительных людей…

Матильда помогла Адельгейде покинуть Италию, щедро снабдила деньгами на дорогу. Злые языки болтали, что сделала она это отнюдь не по доброте душевной. Просто молодой супруг Матильды, Вольф, начал вдруг подозрительно волноваться в присутствии императрицы, бледнеть и краснеть, совсем перестал уделять внимание жене, а все бродил поблизости от крыла замка, где жила Адельгейда. Уж не захотел ли и он отведать того же пряного вина, от коего опьянел однажды Конрад?

Поэтому, поразмыслив, Матильда сочла за лучшее «помочь» Адельгейде.

После долгого путешествия та добралась до Венгрии, где доживала свой век тетушка Анастасия. У королевы хватало своих забот и без племянницы, за которой тянулись богомерзкие слухи, словно затасканный по грязи шлейф платья. Адельгейда хотела бы уехать на Русь, но как?

В это время в Венгрии вспыхнула смута, сын Анастасии, король Шалмон, был низложен. К новому королю Коломану прибыло посольство из Руси. Когда послам пришло время возвращаться, с ними вернулась и Адельгейда.

Ее приютила старшая сестра – Янка. Она к тому времени стала настоятельницей Андреевского монастыря, но Боже мой, до чего же бревенчатые избушки, прилепившиеся на крутых склонах Андреевской горки, в яблоневых садах, непохожи были на каменные кельи Кведлинбургского монастыря! До чего же непохожа была круглолицая, румяная Янка на бледную, нервную, зловещую Адельгейду!

Все это осталось в далеком, невозвратном, забытом прошлом. О Горации здесь и слыхом не слыхали. У Янки были другие заботы. Она открыла в своем монастыре первую на Руси школу для девочек. Их обучали письму, чтению, пению, необходимым для ведения дома ремеслам.

Янка и Евпраксия часто коротали вечера вдвоем – эти две сестры, жизнь которых протекла вдали друг от друга. Иногда Евпраксия пускалась в воспоминания, обходя откровенные, постыдные сцены. А Янка читала ей псалмы – особенно часто тот, непостижимый и загадочный:

– Господи, взываю к Тебе, услышь меня: внемли гласу моления моего, когда взываю ми к Тебе. Да будет молитва моя, яко кадило пред Тобою. Прими из рук моих, жертва вечерняя. Положи, Господи, печать на уста мои, и от беды огради меня. Не уклони сердце мое в словеса лукавствия… Лишь к Тебе, Господи, обращены очи мои. На Тебя я уповаю, не отыми душу мою. Пусть в сети свои попадут грешники, а я в одиночестве пред Тобою пребуду, пока не достигну конца жизни…

– Что это значит? – снова и снова спрашивала Евпраксия. – Что значат эти слова?

– Молящийся просит Владыку нашего благоволительно принять прошение его, – объясняла Янка. – Свои помышления он уподобляет благовонным курениям из кадила, потому что они тонки и приносятся Богу единым умом. А дела, представляемые под образом рук, уподобляет жертве, потому что они имеют как бы более доблести в сравнении с мысленными приношениями. Говорит же: жертва вечерняя, потому что в добрых делах упражняться должно до конца.

Евпраксия то слушала, то не слушала. Генрих умер, умер… Жизнь кончилась, кончилась… Ей уже не удастся упражняться в делах добрых до конца! Просто не успеть. Она все чаще слышит тихие шаги Смерти у дверей своей кельи. О, как перехватывает дыхание до мучительной боли в груди. Однажды вот так замрет от страха сердце – и не забьется вновь…