Да и ни к чему, в общем.

Когда все были молодые…

Странно, начиная рассказ о себе, говорить: когда все были молодыми. Понимая при этом: все и я сам тоже. По ощущениям вроде ж я и нынче вполне себе молодой, а перестал было стричься накоротко — и все вдруг заметили, какая у меня седая башка. Но я не об этом.

Я о песнях хотел. Так вот, когда все были молодые, мы собирались где-нибудь просто так, попить чего-нибудь недорогого и попеть. Под гитару, вестимо, под гитару. Другой раз свечки зажигали, а другой — и так пели. Не хором, нет, такого в моих компаниях не водилось, а по очереди. Почти всегда бывало, что по нескольку людей чего-нибудь могут «исполнить под гитарку». Все же, вспоминая, думаю, что не было в том никакой фиги режиму, хотя, конешное дело, певали и Галича, и Алешковского, и незабвенную, как декабристы разбудили Герцена на коржавинские стихи. Пели тогда малоизвестного, а сейчас тоже почти патриарха и уж точно мэтра, Щербакова, а больше пели Визбора, Кукина, Дулова, Лореса, Клячкина, Окуджаву, Городницкого, Берковского. Много кого, всех с разбегу и не назовешь.

Недавно задумывался, почему? Явно мы их пели не для объединения, мы и так были вполне едины в своей разности и в ней вполне однородны. И нашел ответ, какой, как я понимаю, у меня обязан был найтись.

Мы их пели, потому что они про жизнь как есть. Без запала и надрыва, обычными вполне словами. В основном довольно грустно выходило. Или радостно. Нет, ну для смеха тоже ж много пели. Молодые ж были, поржать — первое дело. Баранова пели, чудесного Леню Сергеева, молодых тогда Ивасей, Киммельфельда. Тоже вполне обычными словами, но смешно. Не знаю, может, была в этом сублимация какая или еще какие мудреные извращения, но я все ж думаю, пели, потому что нравится петь, и слушали, потому что нравится слушать.

Высоцкого любили в массе, но не пели. Не табу из высших побуждений, но вот так. Почему-то умершего Галича пели, погибшего Круппа тоже, а Высоцкого — нет. Я и сейчас его песни в не его исполнении не очень, за исключением нескольких, да и не об них сейчас речь. Не пели Высоцкого.

Я чего взялся анализировать? Заходит иногда речь о песнях под гитару — и нехорошо о них некоторые отзываются. Убого мол, противно, фальшиво, прошедший день. Мне не то чтоб обидно за небогатые, главным образом, мелодии и неискусное, большей частью, исполнение — кому что. Ну вру, и обидно тоже, кому ж нравится себя считать убогим и фальшивым?

Небогато, конечно, развлекались, чего говорить. Караоке тогда не было, к танцам я равнодушен. Я и сейчас люблю, чтоб выпить водки и побренчать. При хорошей-то компании чего ж нет? Иногда душевно выходит, иногда менее душевно. Чего-то, знаете, такое: «Я бы новую жизнь своровал бы, как вор…» или «Ну пожалуйста, ну пожалуйста…» или вот «Ты море рисуешь синее…»

Не знаю, зачем оно мне, просто нравится. Картошечка, огурчики, водка и свои ребята, побренчать без затей про жизнь.

Ах, лучше нет огня, который не потухнет.

И лучше дома нет, чем собственный твой дом,

Где ходики стучат старательно на кухне,

Где милая моя…

Где милая моя,

Где милая моя

И чайник со свистком.

Жизнь, как она есть.

Село Лозовое Верхнемамонского района расположено на двух отстающих друг от друга пригорках. Даже холмах. На одном сельсовет, школа, клуб, фермы, называемые в этой местности «база́ми», и всякие машинно-тракторные причиндалы, а на другом живут люди. Из примет новой деревни там только лесопилка и ток.

Они не мешают жизни. Днем все на работе, а вечером пилорама бездействует. Меж холмами — пересыхающий за лето старинный пруд, из рыбы в нем водятся одни только головастики. Зато осока и камыши, зовущиеся в тех местах «кушныри», плодятся богато и разрастаются пышно.

Магазин на том же холме, что и сельсовет. Спасибо, дорога хорошая, новая. Легко добраться в любую погоду, а если трактор попутный или грузовик, вообще красота.

Прислали нас в Лозовое из нашего проектного института, по заведенной в те годы традиции, «на свеклу», как положено в октябре. Область наша свеклосеющая, такая сахарная житница (или хрен ее знает как правильно) России. При всех погодах свеклы урождается немыслимое количество, и самостоятельно селу с ней не управиться. Вот и едут студенты с преподавателями, инженеры-техники и прочие школьники с медсестрами отбывать то, что в других, не свеклосеющих, а картофелесажающих местностях, называется «картошкой». Все равно без дела болтаются, чего им, пусть поковыряются, не убудет. Рабочих на свеклу не шлют, кто ж будет точить гайку сверх плана?

Ну, в общем, поехали мы сколько отрядили. Мужиков человек пятнадцать и женщин человек десять. У нас необычный проектный институт, мужиков много. А чего не ехать? Зарплата и командировочные, магазин в самом селе, может, еще и денег дадут за ту свеклу. Копейки, но курочка по зернышку клюет.

Главный инженер в телогрейке и шляпе встречал нас у сельсовета. Мрачный дядька моих теперешних лет равнодушно следил за неторопливым заползанием «ЛиАЗа» с нами к сельсовету и чуть не расплакался от нежданного счастья, увидев, что выгружаются из автобуса не субтильные горожанки в смешных в деревне по осенней поре плащиках, а вполне себе дюжие мужики в сапогах и телогрейках.

Немножко приуныл он, увидев вслед за нами и некоторое количество женского персонала, но мигом приободрился от бравого вида этих представительниц технической интеллигенции. Женщины наши, тренированные ездить в командировки, не подкачали со снаряжением.

Это ж деревня, где по разным причинам вечная нехватка трудящегося народу. То в город переехали насовсем и там теперь трудятся, то свадьба у кого случилась и все ее гуляют три дня, а трудиться некому. То еще чего-то мешающее трудиться. Вечно некому трудиться, а у колхоза конюшня к зиме не готова, у него телятник не перекрыт, у него в школе проводка не перетянута, у него… Да чего уж там, легче перечислить, о чем не болит башка среднего главного инженера колхоза. Подумаешь, свекла. Свекла ладно, она никуда и так не денется, осень еще длинная, что свекла.

С расселением случилась заминка. Общага для сезонников оказалась в аварийном состоянии, особенно опасно выглядел сортир в полукилометре от общаги, и въезжать туда мы наотрез отказались. Решено было расселить нас по хатам, а девок (женщин то бишь) в ленкомнате сельсовета. Все равно она никому на хрен не надобна, та ленкомната, некогда сельчанам политинформации посещать, а там зато печка и туалет недалеко, всего в десяти шагах от входной двери, новый, крепкий, из горбыля.

Я, геолог Толик Воропаев и Володька из моего отдела поселились во времянке пожилых аккуратных бабули с дедулей. Времянка была крепкая, печка в ней была исправная, кровати имелись, какого еще рожна. Я занял ту, что у окна на улицу.

В Лозовом имелась, кстати, и библиотека. Приличная библиотека, даже отличная. Там водилось порядком отечественной и иностранной литературы, в том числе такой, о которой приходилось только слышать, а в руках держать не доводилось, к примеру были там Пруст и Оруэлл, рассказы Ремизова и Платонов в приличном количестве. Хрен его знает, откуда взялись и как избежали всяких чисток эти книжки. Каждый раз при посещении библиотеки мне хотелось все схватить и унести безвозвратно. Я боролся с собой, но каждый раз по новой хотелось хватать и уносить. Такой вот подавляемый хватательный рефлекс.