За обедом, когда я только что доел превосходный суп из бычьего хвоста и жевал кусок хлеба, мои зубы сомкнулись на чем-то, что я не смог прокусить. «Кусок хряща?» — подумал я, ощупывая его языком. Вещество приютилось у меня между зубов. Тогда большим и указательным пальцем я выудил его, и при ближайшем рассмотрении оно оказалось туго скрученной бумажкой.

— Бумага в моем хлебе, — сказал я.

Потребовалось немало усердия, чтобы развернуть этот клочок, размеры которого, когда я разгладил его на столе, оказались примерно полдюйма на два. Я с трудом разглядел на нем некое подобие сообщения, написанное карандашом. Бумага была сырой от недолгого пребывания во рту, но, со временем, мне удалось разобрать следующие слова:

...ибо хлеб, который мы едим, — один хлеб, и вино, которое мы пьем...

Что ж, это ровно ни о чем мне не говорило — ни единой зацепки, — и вскоре я пришел к выводу, что это, должно быть, часть более длинного повествования. Говоря начистоту, все это не на шутку меня встревожило, отчасти благодаря напыщенности текста. Кто-то посылает мне сообщения, подумал я. Сообщения, связанные с хлебом и вином. А если я владел лишь фрагментом того, что было гораздо более длинным трактатом, кто мог поручиться, что я не проглотил оставшуюся часть, которая, несомненно, еще сильнее расстроила бы мое пищеварение? Я вызвал миссис Пледжер.

— Миссис Пледжер, — объяснил я спокойно, — я нашел в своем хлебе несколько слов.

Выслушав изложение ситуации, она попросила разрешения взглянуть на клочок бумаги. Глаза ее скользнули по надписи, и она с пониманием кивнула.

— Игнациус Пик, — сказала она.

Это имя было мне незнакомо. В воображении возникла зазубренная горная вершина. Но, как сообщила мне миссис Пледжер, Игнациус Пик работает в нашей пекарне. Затем, понизив голос до шепота, она сказала, что считает его «излишне набожным человеком».

Двадцать минут спустя он стоял передо мной в кабинете, все еще одетый в фартук и белый колпак и весь обсыпанный мукой, как будто его забыли в погребе. Парню явно недоставало силы, которая чувствовалась в его имени. Он стоял, не говоря ни слова. Думаю, я ожидал услышать его извинения без дополнительных подсказок. Он был человеком некрупным, с аккуратными бакенбардами, но когда он говорил, Господь просто переполнял его.

— Полагаю, это вы поместили слова в мой хлеб, мистер Пик.

— Не просто слова, Ваша Светлость, а духовные слова. Они из Библии, а это значит, они священны. Это святые слова, Ваша Светлость.

Пока он говорил, его короткие руки махали во все стороны, отчего легкие лавины муки соскальзывали с его куртки и оседали на полу.

— А почему эти святые слова оказались в моем хлебе, мистер Пик? — спросил я.

— Ну, понимаете, — сказал он, уставившись вдаль, — стало быть, этим утром, когда я занимался выпечкой, меня посетило неожиданное вдохновение так сделать, сэр. Иногда так случается... вдохновение нести Слово Божье.

Это привело меня в некоторое замешательство. Он улыбнулся самой блаженной улыбкой, что нисколько не исправило положение.

— Только в моем хлебе, мистер Пик, или во всем хлебе?

— Да нет, во всем, Ваша Светлость. Во всех буханках, что под руку подвернулись.

Он вытянул обе руки, насколько смог, так что маленькие запястья выдавались из манжет его куртки, и замахал руками взад-вперед, чтобы привлечь мое внимание к акрам и акрам святого хлеба. В течение нашей беседы *он часто прибегал к жестикуляции, будто проповедовал с высокого амвона. Раз или два он даже сжал кулаки и воздел их над головой, как будто призывая собственные громы и молнии. Как бы то ни было, похоже, эти величественные жесты мало соотносились с теми словами, что с шумом вылетали у него изо рта.

— Что за цитату я только что нашел у себя во рту? — спросил я и передал ему клочок бумаги.

Он едва взглянул на него, вознес голову обратно на плечи, обратил глаза горе и обратился к потолку таким зловещим тоном, что у меня волосы встали дыбом.

— «Мы соединяемся в едином мистическом теле и возглашаем об этом, во имя братства через таинство причастия; ибо хлеб, который мы едим, — один хлеб, и вино, которое пьем, — одно вино, хотя бы хлеб состоял из многих зерен пшеницы, и вино из многих отдельных ягод...» Первое к Коринфянам, десять, семнадцать.[5].

Все это время его глаза оставались плотно закрытыми, зато руки беспорядочно махали во все стороны и продолжали махать еще несколько секунд после окончания декламации. Затем, совершенно неожиданно, они ринулись вниз, как будто их подбили, и театрально хлопнули своего хозяина по бокам, выбив из них два новых облачка муки.

— И что это означает? — спросил я его.

— Братство во Христе, Ваша Светлость, — ответил он.

Я немного поразмыслил над этим под пристальным взглядом своего пекаря. Затем я спросил, не горят ли его бумажки в печи, но он ответил, что на самом деле вставлял цитаты после того, как буханки были выпечены.

— Я просто проковыриваю дырочки шпателем и запихиваю их внутрь.

Я кивнул ему, испытывая некоторое затруднение. Вообще-то я вызвал мистера Пика, чтобы отчитать его, но никак не мог найти подходящее для этого основание.

— Вы не боитесь, что кто-нибудь может подавиться? — спросил я, с некоторой надеждой полагая, что, если мне удастся обнаружить в нем хотя бы крупицу вины, мне, по крайней мере, будет с чего начать.

— Пока никто не подавился, сэр, — сказал он с улыбкой. — Цитаты все-таки короткие.

— И вы всегда используете цитаты, связанные с хлебом?

— В основном, сэр. Да, именно так, сэр... Почему-то это кажется правильным.

Я согласился. Я совершенно не представлял, что делать с этим парнем. Очевидно, он не сделал ничего особенно дурного (или, что существеннее, ничего, что он считал бы дурным). У меня вырвался тяжкий вздох. Боль в грудной клетке продолжала меня терзать. Вдруг у меня возникла блажь спросить:

— Вы случайно не занимаетесь исцелением, мистер Пик?

Он поглядел на меня и снова завел свое:

— Господь исцеляет, сэр. «Да не узрят очами, и не обратятся, чтобы Я исцелил их»[6].

— Да, разумеется. Но я ищу телесного исцеления, мистер Пик, а не духовного.

— Он и тело исцеляет, Ваша Светлость. «Исцелю тебя от ран твоих, говорит Господь»[7].

На мгновение он умолк, и я почувствовал, как глубокое отчаяние овладевает мной. Вот человек, который полностью счастлив, погруженный в свою веру. Он знал ее (или, по крайней мере, ее терминологию) как свои пять пальцев и, кажется, не имел сомнений относительно мира и своего места в нем. Это повергло меня в немалое уныние. Наверное, потому, что я завидовал ему больше, чем любому из тех, кого когда-либо встречал. Он стоял передо мной, опустив голову, — уверен, выуживал из памяти другую, еще более впечатляющую цитату из Слова Божьего. Наконец он посмотрел на меня и спросил: