Патрульный Мистиан вернул стандарт-уником в сумку-гнездо на поясе. Летчик двуместной патрульной машины повернул к нему полуприкрытое прозрачным забралом лицо и понимающе кивнул. Машина накренившись, заложила крутой вираж.

– Вот туда… Видишь, где упавший менгир, левее, левее… Оп…

Вертолет жестко сел на поле, испещренное проплешинами скошенной люцерны. Патрульный Мистиан пинком ноги выдвину трап, тяжело спрыгнул на землю, поправил кобуру с полицейским парализатором и деловито зашагал туда, где в облаке пыли и переливчатого воя продолжала копиться дорожная пробка.

Водитель крайней с обочины машины, не реагируя на полицейского, сосредоточенно прильнул к уникому. Остроносое сухое лицо напряглось в пристальном внимании, кожа загорелого, с залысинами, черепа пошла от усердия складками. Мистиан вынул собственный коммуникатор и криво усмехнулся – мини-экранчик на всех каналах забивали голубые волны помех. Звук, впрочем, был прекрасный – голос тревожно рокотал надтреснутым барабаном, взвизгивал свирелью, шелестел, шуршал и даже поскрипывал, оставаясь, тем не менее, вполне связной речью. Смысл проповеди не оставлял сомнений в роде занятий оратора:

– Верно говорю я вам – ибо приходит последний час, и призовете вы горы рухнуть и укрыть вас – но не будет вам прощения, и выйдут реки из берегов! Смрад и пепел будут властвовать над жилищем вашим! Псевдо-медведи придут пожрать останки стад ваших, и жен ваших и младенцев ваших! И падет Селена-прим, и, став черной, закатится Сестра ее. Прольются бурые тучи кровью, черви станут войском и саранча собьется в стаи… Поэтому говорю я вам – покайтесь! Вы, забывшие свою душу ради мертвого железа! Вы, продавшие свою душу Машине! Вы, ходячие мертвецы! Опомнитесь! Разбейте порождения Пустоты – проклятых, железных тварей, или они отнимут ваше место и под солнцем, и оком Разума. Сколь прекрасно идти, попирая стопой зеленую травку, столь омерзительно, теша леность вашу, забираться в пасть зверя, смердящего, урчащего, крутящего и соблазняющего. Ибо сказано пророком – что входит в брюхо через пасть, то выходит наружу через жерло иное, скверное…

– Чертов старый красноречивый хрен, – сплюнув, сквозь зубы процедил задетый за живое Мисти.

Он выключил уником. Остановленные “гусеницей” кары создавали вокруг проповедника сплошной непроходимый барьер. Патрульный вспрыгнул на капот машины остроносого, и, перебираясь с крыши на крышу, двинулся в сторону облюбованного новоявленным луддитом пятачка шоссе[3]. Мистиан держал направление так, чтобы появиться как раз за спиной мечущего словесные громы проповедника.

Задумку испортил бдительный густобровый паренек. Он осторожно, но решительно подергал деда за рукав и молча указал грязным пальцем в сторону запыхавшегося стража порядка.

Старик перестал покачиваться, встал, и с неожиданным достоинством в каждом движении, повернулся к полицейскому. Лицо Иеремии густо загорело. Светлой кожи не осталось даже в самой глубине резких, как шрамы, морщин. Глаза прозрачной, пронзительно-прозрачной голубизны смотрели спокойно. Греческий нос старика придавал ему сходство с мифическим прорицателем. Мисти отметил про себя, что дед еще крепок и держит спину удивительно прямо.

– Патрульный Мистиан. Ваш жетон, свободный гражданин.

Старик не торопясь открыл сумку на поясе, вынул блестящий квадратик на синтетическом шнурке. Мистиан сунул гладкий жетон в щель полицейского уникома и мизинцем набрал личный код доступа. То, что спустя минуту появилось на экранчике, до самой глубины полицейской души поразило Мистиана. Еще минуту он ошалело перечитывал четыре рубленые строчки, потом козырнув, повернулся и побрел прочь. Уходил он так же, как и пришел – по крышам каров.

Еще через пять минут мягко вертолет оторвался от поля люцерны.

– Пятый, пятый! Как слышишь меня, Мисти? Прием!

– Слышу отлично.

– Ну как – взяли вашего “священного вола”?

– Нет.

– Что? Плохо слышно… КАК ЭТО НЕТ?! Какого глюка, сержант Мистиан?!

– Заткнись, Либби. Мы в большой, упитанной заднице.

– Не понял. Что у вас там происходит, вы, отходы мирового разума?

– Почему ты не сказал мне, что старичком интересуются “глазки”?

– ЧТО?!

– Войди в систему с центрального терминала…

Мистиан слышал, как на том конце хрипло дышит ковыряющийся в информации Либби.

– О, Мировые Яйца…

– Вот и я сказал то же самое.

– Но ведь полчаса назад в его досье по этой части было чисто и пусто, как в сортире моей тетушки… и…

– Отбой. Поговорим позже.

Полицейский выразительно поглядел на напрягшегося пилота – тот в смущении отвернулся. Мистиан откинулся в кресле и еще раз прокрутил в уме четыре пресловутые строчки, ранившие его представления о возможном и невероятном.

“Иеремия Фалиан, 71 год, полноправный гражданин Каленусии. Доступ к информации закрыт. Полная физическая неприкосновенность – запрещение активных пресекающих контактов без санкции Департамента Обзора.”

Вертолет шел низко, отбрасывая на поле люцерны стремительную, распластанную тень. Успокоившийся было сержант Мисти сочинял в уме шедевр казуистической отчетности – победный рапорт о собственной неудаче. И тут неспешный ум стража порядка отметил нечто, едва не раздавившее последний бастион полицейского здравомыслия.

…Иеремия, вещая через стандарт-уникомы для сотен потрясенных владельцев каров, вещая пронзительно, гневно и по-своему убедительно, сам уникома НЕ ИМЕЛ!

* * *

Мальчишка помог деду закончить сворачивать “гусеницу”, они задвинули тяжелый скаток в придорожные кусты и забросали сухой травой – получилось неплохо. За спиной медленно, взвизгивая гудками, рассасывалась “пробка”. Кары тыкались, как слепые котята, пытаясь побыстрее вырваться на волю, но это только увеличивало общую сумятицу.

– Мюф, не отставай.

Иеремия, не оглядываясь на внука, уходил через поле широким, размашистым шагом. Трасса, мертвая аура перегретого асфальта и железа, вскоре остались далеко позади. Стерня колола ноги сквозь веревочные сандалии. В кристальной пустоте кобальтового, без единого облачка, неба журчала монотонная песенка остроклюва.

– Не отставай, Мюф.

Они еще прибавили шагу, неся в душе радостное единство праведных заговорщиков. Ветерок мешал запахи земли, скошенной, подсыхающей травы, коров и доброго, домашнего дыма. Поле сжатой люцерны кончилось, уступив место пологому склону холма, зарослям колючего кустарника. В ложбине меж двух пригорков поблескивало крошечное серебряное озеро. Над зелеными кожистыми листьями, над водой, вилась стая мелких мошек. Старик устал. Мюф догнал деда и теперь шел, держась за край синего балахона. Вид с вершины ближнего холма открывался потрясающий. Чаша горизонта прогнулась под тяжестью неба. Ее края слегка голубели легкой дымкой. До самых краев чашу наполняли бледно-палевые квадратики полей, терракотовые стены домов, витые нитки ручьев и речушек, плотные клочки яркой, сочной зелени. Мюф остановился на секунду, переводя дух.