Он смотрел на меня так страшно. Раскосые глаза дико светились. Узкие светящиеся щелки. Будто смола горела в них. Я судорожно вздохнула.

— А ты… не поднял потом Тюльпан с полу?.. Ты… не сунул его в карман?.. Ты… не увез его… с собой… сюда?..

Если это так — это он мог убить Любу. Ведь Тюльпан был у него.

Господи, да за что он мог убить Любу?! Зачем ему, бедному художнику, было убивать Любу Башкирцеву?!

Не может быть. Этого не может быть. И все же.

Он, сощурясь, страшно смеясь, дрожа пьяным ртом, мерцая серебром волос, смотрел на меня. Его глаза проходили сквозь меня навылет, как две пули.

— Не помню. Я не помню. Я ничего не помню.

Он сказал это резко, отчетливо, как трезвый.

* * *

Она наутро явилась домой, к Беловолку и Изабелле, нагло, развязно вихляясь, нагло и открыто смотря перед собой, мимо них, мимо их злых лиц. Они хотят ее снова школить. Не выйдет. Они уже достаточно ее школили. Все. Теперь она, Алка Сычиха, будет школить их.

«Где ты была?» Где надо. Не ваше дело. Пила с мужиками. «Проститутка! Шваль! Я так и знал! Ты не держишь имидж!» Плевала я на твой имидж. И на свой тоже. Я Люба Башкирцева, и я веселюсь, как хочу. «Ты, сучка драная! Вспомни, из какого дерьма я тебя достал!..» Заткнись. Если ты еще раз скажешь такое мне, Любе Башкирцевой, я размозжу тебе голову вот этим мраморным мальчишкой.

Алла взяла со стола тяжелую мраморную фигурку. Подняла, размахнулась. Она глядела в лицо Беловолку, стоя перед ним с мраморным антикварным мальчиком в руках, надменно, зло и бесстрастно. И Беловолк понял. Отступил. Щелкнул пальцами, сделал знак Изабелле: проваливай, девочка провела бессонную ночь, у нее была попойка, она не в настроении. Пусть дрыхнет. «Вольпи к ней сегодня не назначать!» Она усмехнулась. Бедный Миша. Она так поднатаскалась в вокале, что впору самой давать уроки за деньги. Деньги у нее теперь есть. Много денег. Да это все обманка, счета-то не ее. А что — ее? Шубы, кольца, туфли, эта чертова «вольво»? Броши и колье?

Колье. Алмазное колье. Колье на груди Любы Башкирцевой.

— Оставьте меня одну! Юрий, уйди!

— Дрыхни, стерва. Можешь дрыхнуть хоть сутки. Через сутки я тебя разбужу. Пинком. Помни о том, что у тебя через неделю концерт в «Олимпии».

Беловолк вышел, хлопнув дверью. Она бросилась на кровать. Вытащила из-под подушки журнал, уже порядком потрепанный. Впилась взглядом в лица.

Лица, лица, лица.

Счастливые лица счастливых богатых людей.

Так, кто рядом с обнявшимися нежно супругами? Худое лицо. Худая, поджарая стать. Нос чуть крючком. Щеки чуть ввалились. Смугл. Источает шарм, как аромат. Чуть вьются черные, как смоль, волосы. Южанин. У кого она узнает, кто это? Беловолк? Беловолка она прогнала. И Беловолк не должен знать, что она интересуется окружением Любы, выкапывает какие-то подробности об рбщих знакомых: зачем? Он заподозрит ее. Игнат. У Игната узнать? Снова с ним спать? Да, снова с ним спать. Ты должна платить за каждую полученную информацию звонкой монетой. А звонче бабьего тела, дорогая, как тебе давно известно, ничего нет.

Она протянула руку, взяла со столика у кровати сотовый.

— Игнат, привет. Да, я одна. Да, хотела бы увидеться. Как там поживает наш… Бахыт?.. Завтра. Где? Когда?.. Я приеду. Ты рад?..

Когда она дождалась ответа, она отвела трубку от лица, подержала так немного, скорчила идиотскую рожу, высунула язык, выругалась в сторону, шепотом, грязно-вокзально, и нежно промурлыкала в трубку:

— Я тоже рада.

Я теперь знаю, как и где сделали Тюльпан.

Я знаю, кому он принадлежал.

Убил ли художник свою жену, как хотел? Не знаю. Убил ли он Башкирцеву? За что? Не знаю. Он был так пьян, он раскачивался и плел небылицы, может, это он все придумал. Помнил ли он, как я однажды показала ему Тюльпан через морозное стекло? Скорей всего, да. Он художник, у него в голове одни видения.

Мне надо знать, кто стоит на той красивой глянцевой фотографии рядом с Любой и Евгением Лисовским. Всех поименно. Как на войне. Эти люди живы или умерли? Это тоже важно. Игнат. Игнат должен знать их всех.

Игнат назначил встречу Алле в ресторане Центрального дома литераторов. «У меня там до тебя будет важный разговорец с одним… хм… писателем. Решаю проблему выхода одной, хм, книжки, мне очень нужной, и рецензий на нее. Это не твоего ума дело. Приходи к шести. Посидим недолго. Поедем в гостиницу. Ко мне нельзя. У меня жена в Москве торчит. Лучше бы сидела в своем Антибе». Писатели, журналисты. Алла поежилась. Как она их всех ненавидит. Они все лгут, врут, перевирают, шантажируют, продаются за копейку, тешат тщеславие. Гениев мало. Да ведь и она, веселая рыжая Джой, мало читала. Журналы, газеты. Две-три книжки в детстве, в школе, в Сибири: Пушкин, Толстой. Она всплакнула над историей Катюши Масловой в десятом классе. Тогда в Козульке, она была так сентиментальна и слезлива. Потом это прошло.

Беловолк был дома, когда она собиралась на свидание к Игнату. Он смотрел, как она одевается, как примеряет украшения, выуживая их из шкатулки времен Екатерины Второй. Спина Аллы, голая в вырезе платья, ловила злой ожог его глаз. Первым молчание нарушил Беловолк.

— Куда намылилась?

Алла быстро обернулась. Черная стрижка была густо налачена. На голой шее блестела связка жемчуга.

— На кудыкину гору. Поедешь шпионить?

— Ты взрослая девочка. — Он подавил в себе гнев и желание ее ударить. — Был охота. Когда вернешься? Утром? Чтобы в одиннадцать быть в постели.

— Слушаюсь, гражданин начальник. — Алла отвернулась от зеркала, дернула плечами, поправляя сползающее декольте. — Буду до отбоя. За опоздание на пять минут — расстрел?..

Он плюнул себе под ноги. «Что же не ты не выругаешься, — подумала она зло и весело, — выматерился, легче бы стало».

Она домчала из Раменок до Поварской быстро, удачно не попав ни в одну пробку, пробежала мимо толстого швейцара в малиновой ливрее, сбросила шубу на руки гардеробщикам, осовело вытаращившимся на нее: «О-о, сама Башкирцева!..» — и, цокая каблуками, быстро, задыхаясь, прошла в зал. Игнат уже ждал ее, помахал ей рукой из-за стола. Рядом с Игнатом сидел высокий и грузный, расплывшийся, как студень, писатель с блуждающим взглядом слегка выкаченных глаз. Рачьи глазки ощупывали ресторанную фешенебельную публику — бедным писателям здесь теперь было дорого отобедать и отужинать, долларовые цены дразнили, официанты глядели издевательски, свысока, привечали иных, золотокарманных посетителей. Грузный человек рядом с Игнатом выглядел небедно. Костюмчик от Армани, алмазная булавка в галстуке от Виктора Охотина. Алла подошла к столику и чуть наклонила голову.

— Люба.

— О, мое почтение!.. — Писатель завозился, пытаясь приподняться со стула. — Мое…