Мы не имеем ни их фотографий, ни каких-либо зарисовок, которые могли бы подтвердить или опровергнуть «древнеегипетскую версию».

Впрочем, самым красноречивым свидетельством всегда являются сами останки. Они неминуемо должны были бы сохранить следы воздействия совершавших мумификацию парасхитов.

Еще раз внимательно осмотрим препарат.

Мы не увидим высверленных отверстий для крепления глаз. Это странно, но в принципе допустимо. Глаза могли быть и просто накладными, как мы видим на редчайших примерах некоторых бедных захоронений.

Смотрим чуть ниже.

Грудная клетка цела, ребра нигде не имеют следов рубящих или режущих воздействий или примет направленного вскрытия. Это означает, что сердце красавицы не было извлечено и забальзамировано в соответствии с ритуалом.

Древней египтянке такая небрежность могла бы дорого обойтись: взвешивать на заупокойном суде Озирису было бы нечего.

Как известно, на одну чашу весов покойник клал свое сердце, а на другую – ложилось перышко богини Маат (богини правды). Но для того чтобы этот впечатляющий ритуал состоялся (он решал «небесную судьбу» человека), необходимо было само сердце.

Вернемся к черепу.

Раковины его решетчатой кости, носовая перегородка, лакримальные кости никак не повреждены.

О чем это свидетельствует?

Только о том, что мозг не извлекался из черепа, хотя процедура его изъятия была обязательной. Обычно (что подтверждается рентгеновскими снимками голов мумий) взламывались носовые и часть лакримальных костей и через пролом производилось аккуратное (или не очень) изъятие гемисфер мозга.

Опустимся ниже.

Скользнем взглядом мимо любовно воссозданной Ендрихинским арки лобковых костей, мимо фемориса, лодыжки – к стопе. Здесь остановимся и тщательно рассмотрим подошвенную сторону.

В частности, tuber calcanei (бугор пяточной кости) и кубовидную кость, то есть то, что практически нет возможности не повредить при удалении подошвенного апоневроза.

А он срезался в обязательном порядке, чтобы покойник, шествующий к Озирису, не пачкал бы небеса земной грязью.

Дисциплинированному древнеегипетскому мертвецу при явке на страшный суд свои апоневрозы, конечно, полагалось иметь при себе, но как бы в «режиме сменной обуви», в мешочке или под мышкой.

(Одна его рука должна была быть занята сердцем, другая – канопами со всеми прочими внутренними органами, а носильщиков рядовым мертвецам не полагалось.)

Наша красавица жрица ни на бугре пяточной кости, ни на кости кубовидной не имеет никаких следов удаления подошв. Ни царапины, ни самой ничтожной засечки. По всей вероятности, она не подвергалась обязательной процедуре срезания апоневрозов и кожных покровов стопы.

Судя по сумме всех этих факторов, мы имеем право предположить, что препарат № 1045 – это скелет тела человека, который вообще не подвергался никакой мумификации.

(Предположение, что тело древней египтянки, жрицы Исиды, в крайне «благочестивую эпоху» фараона Шешонка было оставлено для свободного разложения или захоронено в земле, абсурдно по сути и не может рассматриваться всерьез.)

В любом случае статус «мумии», то есть тела, мумифицированного в соответствии с погребальными обрядами и традициями Древнего Египта, к данному экспонату неприменим.

Мне чертовски неприятно сомневаться в тех выводах, что сделал и продекларировал уважаемый мною Александр Иванович. Непременно хочу отметить, что мнение Таренецкого на заседании Антропологического общества при Военно-медицинской академии 23 ноября 1898 года было поддержано всеми членами общества, в том числе и выдающимся анатомом В. Н. Тонковым, доктором Э. А. Гизе, членом парижского антропологического общества А. Chervin, а также В. И. Вартановым, П. Я. Розенбахом и др.

Напоминаю, что мнение А. И. Таренецкого было и остается основополагающим для оценки препарата № 1045, а мои замечания и доводы следует классифицировать лишь как дерзкие домыслы.

Если бы Александр Иванович был жив, то, вероятно, он разнес бы их в пух и прах. Антропологическое общество было бы полностью удовлетворено, а «Страдивари скелетных вязок» – препаратор Ендрихинский вновь смахнул бы слезу умиления.

В конце XIX столетия Зигмунд (Сигизмунд Шломо) Фрейд уже начал формулировать свое фантазийное учение. Его сила была прежде всего в чрезвычайной лестности идей фрейдизма для человечества. (Как мы видим, в обывательском фольклоре фрейдистская терминология и сегодня занимает весьма почетное место.)

От Фрейда люди не без удовольствия узнали, что их мышление имеет в своей основе тайные порочные механизмы, что управляется оно неким всесильным «подсознанием», а также «силами бессознательного». Еще одним приятным открытием было то, что все эти загадочные процессы поддаются регулировке с помощью так называемого «психоанализа».

Для рынка парамедицинских услуг того времени данная теория была самым подходящим товаром. Дело в том, что Европа уже научилась «нервничать». Она выяснила, что существует «психика», и искала ей достойное применение. Сперва в моду вошли обмороки и затяжные истерики. Затем, по мере развития психиатрии, стал известен обширный список невротических депрессий – и публика быстро научилась страдать теми из них, что свидетельствовали о «тонкой душевной организации» их носителя или носительницы. Конечно, особенно усердствовали дамы. Но и среди мужского населения мало кто мог позволить себе «нервное здоровье». Это расценивалось как вызов обществу, дурной тон и прямое свидетельство примитивности индивидуума.

Классическая психиатрия, разумеется, была не готова к эпидемии душевной утонченности. Тут-то и возник доктор Сигизмунд Шломо с его «психоанализом».

По одной из версий – он очень правильно оценил «клинический пейзаж» и его финансовые потенциалы. (Они действительно были великолепны.) Более того, умный и наблюдательный Сигизмунд уже хорошо знал, как скучна и скудна судьба физиолога-академиста, щепетильно преданного своей «чистой» науке. Участь обычного «доктора» была ничем не лучше. Чинное загнивание в статусе квартального лекаря, живущего под звон медных монеток, в планы Фрейда никак не входило. Он не мог не видеть, как со всех сторон тянутся бумажники и портмоне, предназначенные тому, кто сможет сделать лечение «души» не менее увлекательным, чем сама болезнь.

Конечно же, Фрейд отозвался на этот зов. Он легко превратил имеющийся у него академический багаж в сырье для многозначительных фантазий и забавного шарлатанства. Но именно это и нужно было публике. Измотанная издевательствами материалистов над вечными ценностями, она требовала от неврологии чувствительного привкуса непостижимого. Фрейд обеспечил этот привкус – и попал в «десятку».

Впрочем, все было не так линейно. Чарующее шарлатанство психоанализа, возможно, никогда бы не украсило скрижали истории медицины, если бы не С17H21NO4. Конечно, теперь трудно понять, кто был в большей степени автором идей «подсознания, бессознательного и психоанализа» – сам Фрейд или тот (в общей сложности) центнер кокаина, который, начиная с 1883 года, доктор Сигизмунд Шломо проглотил, инъецировал, втер во все свои слизистые, употребил назально, клизмально и даже в виде глазных капель.