Ева Мария смотрит, как черная шапка волос Витторио покачивается вправо-влево. Смотрит так напряженно, что ей кажется, будто говорит она сама. А если не она, то откуда бы мог исходить этот сумрачный голос?

– Я уже не знаю… уже не знаю, что говорю… Но хотя Фелипе и заслужил остаток жизни провести за решеткой, это не означает, что он убил Лисандру.

Витторио умолкает. Не потому, что закончил, но для того чтобы собраться с мыслями. После паузы говорит дальше:

– Вы правы: надо как-то объяснить этим сволочным полицейским, что я невиновен. Я не могу дать им кассету, нет, это совершенно невозможно, это тоже обернулось бы против меня. Но я ведь мог запомнить все слово в слово. А если дать им понять, что у меня есть подозрения насчет Фелипе, они проведут расследование, пусть даже не слишком добросовестное, но хотя бы проверят, чем он занимался в ту ночь, в тот вечер, когда произошло убийство, им придется это сделать, мой адвокат за этим проследит. А дальше будет видно.

Теперь Витторио умолкает окончательно. Как после большой физической нагрузки. На лбу у него испарина. Ева Мария молчит. Она тоже выдохлась. Ничего не сказав. И ничего не сделав. Она измучена невообразимым открытием: Витторио – психоаналитик палачей. Витторио смотрит на нее. Он знает: сегодня между ними что-то надломилось. В ней. Он слышит, как сзади приближается надзиратель. Свидание окончено. Витторио встает. Машет рукой Еве Марии, прощаясь с ней. Она не отвечает тем же. Сидит, положив на стол сжатые кулаки. Застывшая, негнущаяся. Потом ее правая рука механически, как у автомата, разжимается и снова сжимается. Она этого не осознает. Витторио думает о языке жестов. Вспоминает день, когда расстроенная Лисандра воскликнула: «Глухие не могут танцевать! Как это печально… Почему бы тебе не выучить язык жестов, любимый? Глухие ведь тоже имеют право обратиться к психоаналитику, и потом, ты бы отдохнул, тебе все время приходится слушать или говорить, а тут бы ты смотрел, просто смотрел, любимый, так иногда хорошо бывает просто смотреть…» Когда Лисандре казалось, будто она что-то удачно придумала, она вела себя как ребенок, она не унималась. «Ну скажи, любимый, ты это сделаешь? Сделаешь?» И он, как ребенку, позволял ей помечтать. «Я подумаю, как это сделать». – «Обещаешь?» – «Обещаю». Витторио говорит себе, что надавал Лисандре кучу таких обещаний. И ни одного не выполнил. Но Лисандра слишком многого ждала от человеческого рода, был у нее такой недостаток, людям никогда не стать такими хорошими, какими она хотела их видеть. Потому что род человеческий плох, так уж оно есть, и Витторио не следовало позволять ей верить, будто это не так. Может быть, тогда ничего и не случилось бы.

За Витторио захлопывается дверь комнаты свиданий. Витторио не прав. Если хочешь, чтобы люди были лучше, чем они есть, это вовсе не значит, что ты не догадываешься, до чего они плохи. Лисандра знала, как плох человеческий род, если бы только Витторио мог себе представить, насколько ей это было известно…

Ева Мария приходит в себя. Она не помнит, как выпита из комнаты свиданий. Она не помнит, как оказалась здесь. Она оглядывает пассажиров вокруг. А вдруг среди них Фелипе? Палачи сейчас ездят в автобусе. Фелипе. Может быть, Витторио принимал ее сразу после него. Она садилась на то же место, где до нее сидел он. На диван. Ее одежда соприкасалась с его одеждой. Ева Мария не удивляется тому, что ее начинает тошнить. Не удивляется тому, что тошнота ни во что не переходит. Все эти годы тело Евы Марии отказывает ей даже в таком облегчении, ее ни разу не вырвало. Последнее проявление гордости? Гордости у Евы Марии не осталось, с чего бы она осталась у ее тела. Фелипе. Этот тип продолжает жить своей жизнью, когда ее жизнь прекратилась – возможно, из-за него. Собственно, Фелипе – а дальше как? Витторио отказался назвать его фамилию. Он и так уже жалеет, что так много ей рассказал, он не хочет рисковать, не даст ей возможности добраться до Фелипе, неужели она думает, будто он не разгадал ее намерений. Это слишком опасно. Она собирается вершить правосудие? А не напомнить ли ей, что суд признал Фелипе невиновным – и его, и всех остальных? Не в ее силах что-либо изменить. Витторио прав. Ева Мария смотрит на идущих по тротуару прохожих. Теперь палачи расхаживают по улицам. Фелипе мог бы оказаться среди них. Этим палачам, чтобы продолжать жить, достаточно было всего лишь раствориться в толпе. Отныне зерна уже не отделить от плевел. Ева Мария морщится. Их теперь никто не тронет. Прошлое Рождество было худшим за всю ее жизнь. Пятое Рождество без Стеллы. Но главное – этот закон. Национальный позор. «Закон 23 456», за который проголосовали ночью 24 декабря[14], – вот так и принимают все худшие законы, когда хотят, чтобы никто не успел выступить против, чтобы эти законы проскочили быстро и незаметно. Преследование в уголовном порядке запрещено. Это касается любых преступлений, совершенных при военной диктатуре. Амнистированы! Незаконные задержания. Пытки. Убийства. Punto Final Той рождественской ночью в Аргентине появился новый класс общества – те, кто пользуется безнаказанностью, потому что они военные. А теперь еще второй закон, который оправдывает также и военных низших званий во имя принципа иерархии. Obediencia Debida. Альфонсин[15].

Сволочь! Поручить палачам судить самих себя. Самооздоровление, оздоровление себя самого собой самим. Лицемерие. Софизм. Амнистия, которую решили объявить палачи, – верх бесчеловечности. В Аргентине пьют мате и глотают безнаказанность, в Аргентине танцуют танго, и палачи в том числе. Но об этом не пишут в справочниках для туристов. Ева Мария смотрит на женщину, сидящую напротив. На чьей стороне она была? Безнаказанность – не решение. Безнаказанность навязывает жертвам непереносимое для них сосуществование с убийцами, безнаказанность возбуждает подозрения и ненависть. В самой глубине души, где собирается едкая желчь. В сердцевине вулкана. В укрытии, где таится самая неистовая ярость – та, что, вырвавшись наружу, сметает все. А ведь она не преминет вырваться наружу. Если нынешнее поколение не потребует справедливости, это сделает следующее за ним. Стелла, девочка моя дорогая, палачи-то и впрямь разгуливают сегодня по улицам, а ты – нет, ты не живешь счастливо в Париже, Лондоне или Нью-Йорке, нет, ты не «так называемая» пропавшая, ты действительно бесследно исчезла[16]. Еве Марии хочется взвыть, но она молчит. И не она одна. Безнаказанность – смирительная рубашка для аргентинского народа. Ева Мария могла бы обвинить, но никто никого не арестует. Ева Мария подносит руки ко рту. У нее между пальцев вытекает горячая жижа, ее гордость разом сдалась. Женщина, сидящая напротив, протягивает ей носовой платок. Ева Мария этого не видит. Она смотрит на лужицу у своих ног и думает об извержениях вулканов и о том, что они делают землю более плодородной. Она спрашивает себя, не вырастет ли завтра на полу этого автобуса виноградная лоза.