Сначала Фриц работал с напарником, потом отделился и стал работать сам. Получал с утра топор, пилу и шел на свой участок. Нужно было выполнить норму (высота пня не больше двадцати сантиметров, если выше — наказывали), обрубить ветви и распилить ствол на заготовки — по три метра десять сантиметров. Такие заготовки шли на крепеж для шахт. Он научился валить несколько деревьев сразу, подпиливая с таким расчетом, чтобы они падали одно на другое. Это значительно облегчало жизнь. При норме три кубических метра, он делал три с половиной. Это обеспечивало ему дополнительный паек. На доске передовиков красовалась его фамилия. Он стал работягой, и ничто другое его не интересовало.

Работы были разные. Строил узкоколейку. Заготавливал дровяные чурки для газогенераторов. Очень трудной была добыча торфа — топлива на зиму в торфяном окопе или шахте. Торф был очень тяжел, лопата обрывала руки. Занимался лесосплавом, сталкивали бревна по желобу, который тянулся с вершины горы в реку. Река была забита затонувшими стволами, и в самом желобе они постоянно застревали. Это была опасная работа. Летом их отправляли на разгрузку барж с продуктами на зиму — бочками селедки, капустой, картошкой. Очень трудно было корчевать пни. Лиственница высотой 30–40 метров в два охвата, длинные цепкие корни во все стороны. Даже трактором вытащить, было бы непросто. Но трактора не было. Была лошадь, и она не справлялась.

Все это пропало. Фриц видел своими глазами штабеля погибшего леса у опустевших лагерей. Там они и остались, уже наполовину сгнившие. Никто не вывозил, да, и невозможно было вывезти. Река была забита деревом. Все погибло бессмысленно — люди и лес. Столько лет с тех пор прошло, а Фриц до сих пор не может смириться. Все осталось под таежным мхом — погибший лес и могилы.

Последним местом, где он оказался, был лагерь с женской зоной. Женщин за территорию не выводили, они занимались лагерным хозяйством. Одна из женщин услышала его фамилию. Свела с сестрой, она оказалась здесь же. Общались недолго, сестру перевели дальше в Казань на фармацевтический завод. Это был первый послевоенный год, теперь их считали интернированными. Редко, но стали освобождать, пока по одному. Румын или тех, у кого были родственники в Румынии, которые могли оттуда похлопотать. Для остальных все оставалось по-прежнему, стали, правда, давать выходной — раз в месяц.

Что в итоге. За время пребывания в лагере Фриц овладел многими рабочими профессиями. Ни одна из них ему потом не пригодилась, но он обучился главному, искусству выживать. Научился русскому языку. За все время он видел несколько обрывков газеты, лишь в последний год, когда стало чуть свободнее, стали попадаться книжки, и он стал читать. Будущее он совершенно не представлял, считал себя гражданином Румынии, и был намерен, если когда-нибудь выйдет на свободу, отправиться именно туда. Друзей или каких-либо теплых впечатлений от лагеря не осталось. Самое сильное, что сохранилось — чувство злобы против системы, которая загнала его в лагерь, против бессмысленного уничтожения людей. Зачем вывезли и уничтожили стариков? Почему их превратили в рабов, целью использования которых был не труд, а смерть от голода и издевательств. Ведь большая часть работы оказалась напрасной. Например, в сравнении с трудом тех, кого вывезли на работу в Германию. Потом у него была возможность сравнить. Там был тупой, тяжелый труд, но он хоть как-то вознаграждался отношением хозяина (байера), который как-то ценил труд своего работника (раба). Хотя бы (пусть из соображений выгоды) кормил раба, не давал умереть. А здесь… При этом сравнении Фрица переполняет злоба. Как ни странно, именно это чувство помогло ему выжить.

Комментарий. В рассказе о лагере Фриц впадал в противоречие. Конечно, он клял коммунистов. Но часто с тем же жаром опровергал себя: никакие они не коммунисты, просто негодяи. Дать последовательное определение системе, которая сделала его рабом и уничтожила его близких, он не смог. Судьба говорила за него.

Дорога домой. Последний год перед освобождением Фриц провел на заводе, где делали гранаты. Он уже знал об изменении своего статуса — интернированный. Но в остальном все осталось по-прежнему. Третьего мая 1947 года, как раз на подъем, в барак зашел надзиратель со списком и стал выкликать — ты, ты, ты, на вахту, на вахту, на вахту… По дороге Фриц отметил, майское утро было совершенно ясным и солнечным. Таким, наверно, и должно быть утро освобождения. Как уже говорилось, он не позволял себе ждать и надеяться. Чувства эти для лагеря разрушительны, так он считает.

На вахте им выдали ношеные сапоги (видно, списанные, военные), смену чистого белья, на каждого — 4 банки консервов (тюлька в томате) и буханку хлеба. Зачитали постановление об освобождении, вручили справки. На всех дали один путевой лист, документы полагалось получить по прибытии в пункт назначения. Нужно было следовать через нижний Тагил и далее до Свердловска. Туда группу сопровождал лагерный сержант, дальше в дорогу через Москву в Черновцы старшим назначался Фриц. Всего под его командой оказалось двенадцать человек, десять крестьян-буковинцев и два кишиневских еврея.

Освобождение было совершенно неожиданным и почти невероятным. Более всего убеждали сапоги и килька. На свердловском вокзале их задержали, осматривали долго, пересчитывали, но отпустили. Вид был, действительно, подозрительный, даже на фоне серой послевоенной толпы. Говорили по-русски они плохо, а страна жила шпиономанией. До Москвы добирались больше суток в общем вагоне на третьих багажных полках. Лагерникам там было самое место. Пока доехали до Москвы, съели кильку и хлеб. Что дальше? Только сошли на перрон, их забрали в отделение. Фриц отчитывался за всех. Фамилия, имя отчество. Где находились во время войны?

— Здесь все написано.

— Да, но где вы были во время войны?

— Тут написано.

— Вы воевали против нас?

— Нет.

— А куда направляетесь?

— Тут указано.

— Куда? В Черновцы? А что такое Черновцы?

— Это город.

— Где?

— Как где? На Буковине…

Еле объяснился. — Так вот, сидите здесь, пока вас не отправят, и ни шагу отсюда.

Страна велика, Черновцы были знакомы не каждому даже при исполнении служебных обязанностей. Но легко сказать, сидеть и не расходиться. Нужно было попасть на свой вокзал, ждать приходилось неизвестно сколько, без еды. Гольдфрухт решил искать румынское посольство. Подошел кишиневский еврей (он лучше других знал русский). — Прежде, чем идти в румынское, давайте сходим в еврейское. — А такое есть? — Есть? — Где? — Сами должны понимать.

Вдвоем отправились искать синагогу. Оказалось, сравнительно недалеко. Была суббота, людей в синагоге было много. — Кто, откуда? — Мы из лагеря… Евреи прекратили молиться и расселись вокруг. Фриц плохо знал идиш, выручил кишиневец. Все рассказал. Первый вопрос: — Сколько там в лагерях евреев?.. Второй, что вам нужно?.. Ответ понятен.

— Помогите. У нас ничего нет.

— Ах, помогите?.. — Евреи сняли шапку, пустили по кругу и набросали. Пять или шесть тысяч. Подарили часы, еще что-то.