Поместье Сомова растянулось на пятнадцать километров по берегу Волги. По странному русскому закону, хозяин поместья считался и хозяином реки – во всяком случае, ее пятнадцатикилометрового участка. Мондрагон припоминал, что шурин рассказывал что-то о мощных японских очистителях, которые он установил выше по реке сразу после покупки имения. Лес на противоположном берегу Сомову не принадлежал, но он как-то договорился с губернатором и время от времени высылал туда команду своих специалистов, содержавших чащобу в порядке. «Я же на него смотрю, – объяснил Мондрагону Антон. – А если там какой-нибудь урод пожар устроит? Что мне, на угольки любоваться?» Теперь еще выяснялось, что хитрые русские подделывают данные о химическом составе своей воды... Если же принять во внимание тот факт, что поместье Сомова было далеко не единственным земельным владением на берегах Волги, становилось ясно: русские неплохо устроились.

Будто услышав его мысли, Антон сказал:

– Если бы не я, хрен бы ты такую красоту увидел. У меня, брат, лучшие земли на всей Волге. А когда-то, говорят, вся Россия такой была...

Сантьяго кашлянул.

– Знаешь, Аньтон, по-моему, Росья и сейчас очень красивая страна.

Сомов неожиданно рассердился.

– Что бы ты понимал, испанец хренов! Все ресурсы высосали, полстраны в помойку превратили, две трети людишек на свою стройку века угнали, Сибирь оттяпали, суки, одна Москва осталась... Если бы не мы, здесь вообще бы пустыня была, ясно тебе? И одни крысы бегали бы, как в Чечне!

Ничего нового для себя Мондрагон не услышал. Похоже, тема национальной катастрофы и утраты статуса великой державы превратилась для его шурина в идею фикс. Эта идея так или иначе присутствовала во всех застольных разговорах, которые велись в поместье. Неважно, кто выступал зачинщиком – сам хозяин или его гости. Поначалу Сантьяго считал такое пристрастие к вкладыванию перстов в язвы проявлением своеобразного славянского мазохизма, но потом стал склоняться к мысли, что мнимое самоуничижение на деле служит лишь отправной точкой для развития идеи мессианского предназначения нового русского дворянства, к которому принадлежали вновь обретенные родственники Мондрагона.

Род Сомовых насчитывал всего два поколения, но генеалогия большинства дворянских семейств протектората не отличалась древностью. Как понял Мондрагон из рассказа шурина, к настоящей аристократии относились здесь только богатые землевладельцы, а обладатели громких титулов и родовых записей в Бархатной книге Российской империи, в изобилии появившиеся после гибели Советского Союза в последнее десятилетие прошлого века, как правило, не располагали достаточным капиталом и поэтому высоко не котировались. Ядром нового дворянства стали крупные промышленники, связанные с сырьевым бизнесом – тем самым, который несколько десятилетий приносил бешеную прибыль, а затем в одночасье кончился вместе с истощением оказавшихся все же небесконечными ресурсов этой земли. Но к тому моменту, когда по трубопроводам, связывавшим протекторат с Европой, перестала течь нефть и поступать газ, в руках королей сырьевого бизнеса оказалось более чем достаточно средств, чтобы обеспечить безбедную жизнь многим поколениям своих потомков. И, хотя некоторые из них покинули потерявшую экономическую перспективу территорию, большинство все же осталось. Двадцатые годы были бурным и неспокойным временем. То тут, то там вспыхивали ожесточенные водяные войны, из глубин Африки ползли и выплескивались на берега цивилизованного мира волны неизвестных медицине пандемий. Коллективный разум хозяев – или, вернее сказать, управляющих – протектората решил, что в такой нестабильной обстановке лучше всего держаться корней. Значительные средства оказались вложенными в землю и – чуть позже – в людей, эту землю обрабатывающих. Так возникло новое дворянство протектората Россия, а вместе с ним – новая русская идея, апологетом которой Сомов настойчиво пытался сделать своего шурина.

– Пойдем, – вздохнул Антон, – водка стынет. Сантьяго вздрогнул.

– Не хочу показаться невежливым, но я твердо решил – больше никакой водки. Две недели – слишком большой срок.

Ты знаешь, Аньтон, я не... как это выразиться... кто не пьет из принципа...

– Не трезвенник.

– Да-да, не трезвенник. Но сегодня я почувствовал – пора остановиться.

– Ты зачем камень в дерево кинул? – полюбопытствовал Сомов, не замедляя довольно быстрого шага.

– Там были птицы, – охотно пояснил Мондрагон. – Шумели. Очень болела голова.

– Понятно. Тогда нормально. Я грешным делом решил, что тебе белочка на плечо села.

– Какая белочка? – осторожно поинтересовался Сантьяго, почувствовав подвох. Ему не понравилось, как спокойно воспринял Сомов его решение.

– Горячка белая. Делириум тременс. Ты не думай, Санек, мне тоже проблемы не нужны. Если ты здесь с катушек съедешь, мне Катька... ну, в общем, жена у тебя та еще стерва, это ты просто пока не разглядел как следует. Не посмотрит, что брат родной, вмиг открутит все, что крутится...

– Значит, ты не обидишься? – Мондрагон облегченно вздохнул. – Правда, это не есть неблагодарность, я очень ценю то, как ты нас принимаешь... Осенью приезжай ко мне в Андалусию, наши красные вина славятся на всю Испанию...

Они проломились через орешник и вышли на широкую залитую голубоватым спектролитом дорогу. Спектролит местами потрескался, в неглубоких лужах пронзительно синела вода.

– Дороги, – босая ступня Сомова с силой опустилась в одну из луж, – вот проклятие земли русской! Два года как проложили, сволочи...

– Не расстраивайся, – сказал Сантьяго. – Если бы римляне строили свои дороги в таком климате, у них вышло бы то же самое. Катя мне говорила, что зимой тут бывает до минус сорока.

– Вот приедешь ко мне в январе, увидишь, – пообещал Антон. – Только дело тут не в климате, Санек. Совсем не в климате...

На всякий случай Мондрагон не стал развивать эту тему, не без основания предположив, что в конечном итоге все сведется к пьяным слезам по безвозвратно утраченной России-матушке. Он вежливо промолчал, рассеянно скользя взглядом по огромным корабельным соснам, окаймлявшим дорогу.

– Взгляни, – Сантьяго тронул Сомова за напрягшееся плечо, – там, высоко...

Сомов остановился и посмотрел туда, куда указывал палец Мондрагона.

На огромной ветке золотистой от утреннего солнца сосны лежал человек.

Он лежал, каким-то невероятным образом обвив толстую ветку всем телом, сжимая в руках изогнутый, почти сливающийся с густо-зеленой хвоей арбалет. Вряд ли он целился в хозяина поместья или его шурина, поскольку ветка была не слишком удобной огневой точкой для стрельбы по дороге, но Сантьяго все равно почувствовал неприятный холодок в основании позвоночника.

Несколько секунд они стояли, молча глядя на прятавшегося в ветвях арбалетчика. Потом оцепенение покинуло, по крайней мере, одного из них.

– Эй, на дереве! – рявкнул Сомов. – А ну, слезть! Человек вздрогнул и едва не свалился с ветки. Появление под сосной двух голых мужиков явно было для него неожиданностью.