Совсем иная реакция последовала от Харальда Шмидта, который в ноябре 2007 года представил на своем сатирическом телешоу некий прибор, якобы способный объективно контролировать немецкую речь на наличие нацистских понятий. На так называемом «нациметре» вспыхивала сигнальная лампочка, регистрируя нацистское понятие, например, во фразе: «Сегодня меня зафиксировала видеокамера на автобане». Хитрость заключалась в том, что прибор не реагировал на слова с негативными коннотациями. Зато зрители в аудитории рефлекторно начинали смеяться, услышав такие слова, как «душевая кабина» или «газовая духовка». На шоу среди прочего рекламировался гель для душа «Антифа», якобы гарантирующий очищение от любой нацистской нечисти. Провокативный заряд телешоу, которое демонстрировало зыбкость языковых норм и сатирически изображало действие механизмов политкорректности, вскоре сам стал предметом критики и возмущения. Очевидно, немцам-неевреям непозволительно шутить над нацизмом и Холокостом. «Нациметр» немедленно удалили из телешоу, ибо шутку сочли бестактной и нарушающей табу, однако записи сохранились в Интернете, и его можно увидеть на YouTube. Этот глобально доступный архив памяти, где хранится и то, что запрещено или отбраковано, неподвластен нормированию посредством политкорректности.

Но наложение «политкорректного запрета на политкорректность» (Герман Люббе) – не выход из сложившегося положения. Каждый должен руководствоваться в конкретной ситуации собственным суждением. Если шутку насчет автобанов я бы сочла довольно безобидной, то мой третий пример кажется мне не только проблематичным, но и отвратительным своей агрессивностью. В 2007 году Эгон Флайг опубликовал в журнале «Merkur» статью, само название которой выглядело как нападение на нормы политкорректности: «Сингулярность события. Размышления по поводу оглупления посредством морали». Высказывая свое отношение к «сингулярности» (уникальности) Холокоста, автор пишет: «Кто решится оспаривать „сингулярность“ варшавского гетто? Ведь любая хворь моего деда была такой же. Даже сопля в моем носовом платке сингулярна, ибо история вселенной никогда не воспроизведет точный химический и молекулярный состав этой неаппетитной субстанции»[114].

Приведенные фразы задумывались как удар по блюстителям политкорректности, но достаточно ли этого, чтобы мы почувствовали в них «инновационный потенциал», способность «вызывать беспокойство» и «неудобные вопросы»? Да, в них, несомненно, присутствует «эмоциональный излишек», нацеленный на преодоление табу. Но убедительный аргумент можно выразить другими словами, тогда он встретил бы понимание и поддержку.

Герман Люббе объясняет неуверенность по отношению к нацистскому прошлому состоявшимся «спором историков», о котором он говорит: «Хорошо бы, чтобы его вообще не было». Разгоревшийся в 1986 году «спор историков» о сингулярности Холокоста, его репрезентации и мемориально-культурном статусе обернулся жестким нормированием публичной риторики, которое обусловило устойчивую «боязнь вызвать недовольство со стороны блюстителей политкорректности в области исторической политики»[115]. С тех пор «немцы опасаются допустить оплошность словом или даже молчанием по отношению к национал-социализму», но одновременно испытывают желание (как свидетельствует эпизод с Эгоном Флайгом) нарушить существующие табу. При этом границы этих табу довольно расплывчаты. Так, Гудрун Брокхауз указывает, что хотя Харальду Шмидту пришлось срочно убрать «нациметр» из своего сатирического телешоу, однако ему по-прежнему позволительны «низкопробные и расистские шутки в адрес поляков»[116].

В случае с политкорректностью речь идет об имплицитных ценностях общества, поэтому то, что представляется неправильным или правильным, не обосновывается аргументативно, а просто исключается из речевой коммуникации под воздействием табуирования. Нарушение табу вызывает общее возмущение, скандал, что приводит к кампаниям личной диффамации. Поэтому вопросы политкорректности редко решаются аргументативно. По справедливому замечанию Люббе, все решается «стратегическим использованием морали в качестве средства политической дисквалификации». «Мораль, – продолжает он, – это опасное оружие, о чем свидетельствует ранний якобинский период в истории тоталитарных режимов. Именно поэтому сохранение свободного жизнеустройства не допускает скорых расправ, следующих непосредственно за моральным приговором. Однако скандалы, связанные с политкорректностью, часто приводят к публичным нападкам на моральную репутацию неугодного человека»[117]. Блюстители политкорректности делают ставку не на обмен рациональными аргументами, а пускают в ход моральную дискредитацию человека, осмеливавшегося высказать «неправильное» мнение. Санкцией против нарушителей норм политкорректности является немедленное общественное порицание, которое распространяется средствами массовой информации. Наглядным примером подобного медийного скандала стала реакция на выступление Мартина Вальзера в октябре 1998 года во франкфуртской Паульскирхе с речью, посвященной немецкой памяти о Холокосте. Тогда он, «дрожа от собственной смелости», решил дать отпор блюстителям морали. Дебаты, в которых известные личности сталкиваются с упреками в некорректных высказываниях или суждениях относительно нацистского прошлого, пользуются из-за своей скандальности повышенным вниманием со стороны СМИ. «Подвергшиеся нападкам за оправдание или преуменьшение (злодеяний нацизма) невольно защищаются так, что подтверждают правоту нападавших, а выдвинутые защитные аргументы оказываются слабее их реального качества»[118]. Не все табу долговременны, одни из них имеют более краткий срок существования, чем другие. Если критика Мартина Вальзера в адрес СМИ относительно их способа говорить о Холокосте обрела к настоящему времени поддержку многочисленных сторонников писателя, то восстановить его личную репутацию после упреков в антисемитизме оказалось гораздо сложнее. Это мог бы подтвердить на собственном примере коллега Вальзера – Гюнтер Грасс, опубликовавший в апреле 2012 года стихотворение «О чем необходимо сказать», где он выразил свою озабоченность готовностью Израиля нанести превентивный удар по Ирану. На критику израильской политики наложено табу, нарушение которого карается обвинениями в антисемитизме; тот же год ознаменовался аналогичными обвинениями, адресованными Юдит Бертлер и Якобу Аугштайну. Здесь я могу присоединиться к мнению теолога Рольфа Шнайдера: «Настало время попросту отказаться от использования слова „антисемитизм“. Не только потому, что оно вводит в заблуждение по смыслу, но прежде всего потому, что обвиняемый поневоле чувствует себя еретиком, а обвинитель кажется кем-то вроде средневекового инквизитора»[119].

В отличие от политических ритуалов, которые публично демонстрируют и символически репрезентируют консенсус и согласие, хотя и не подкрепленные голосованием, в самом обществе считается нормой разнообразие взглядов, убеждений и ценностей. Поэтому в Германии существуют принципиально различные моральные оценки нацистского периода немецкой истории. Анализируя коммуникативное умалчивание в послевоенные годы, Люббе по существу описал добровольное принятие послевоенным поколением правил новой политкорректности, «не допускающей публичных возражений». Действовала простая договоренность: бывшие нацисты соглашались подчиниться новому ценностному консенсусу, а взамен им не приходилось опасаться упреков за их нацистское прошлое. Многие представители возникшего молчаливого большинства сохранили положительное отношение к национал-социализму и не собирались действительно отказываться от его идеалов и ценностей. Об этом свидетельствует приведенный выше разговор режиссера Нико Хофмана с матерью. Как многие молодые люди своего поколения, он не собирался идентифицировать себя с идеалами юности своей матери, но именно это делают группировки старых нацистов и неонацистов, которые продолжают придерживаться прежних взглядов, сознательно дистанцируясь от фундаментального демократического консенсуса, принятого немецким обществом. Такие группировки подвергаются юридическому