— Послушай, — интересуется Алан, заметно повеселев, — тебе вообще хоть что-нибудь нравится? Ты критикуешь все на свете. Сразу видно, что ты француженка.

— Зато я не строю иллюзий. Вот вы, американцы, прете напролом, как танки, пышете энергией. А к чему? Что вы производите? Доллары! Это единственное, что вас интересует! И как вам не надоест такая жизнь!

Он ускоряет шаг, я едва за ним поспеваю, подволакиваю ногу, вскарабкиваюсь на тротуар, чтобы быть одного роста с ним, не рассчитываю, задеваю больной мизинец, всхлипываю. Останавливаюсь, глубоко вздыхаю, с трудом сдерживаю слезы. Алан, не замечая моих мучений, стремительно движется в направлении ресторана. Я уже бывала в этом заведении. Ресторан называется «Четфилдс». Найковицы забегают сюда после работы, расслабиться в компании себе подобных. Грызут зеленые оливки и пикули, пьют «Маргариту», посматривают на джентльмена за соседним столиком, пытаясь понять, годится ли он в качестве кавалера на одну ночь. Им ведь иногда тоже хочется потереться кожей о кожу, а утром как ни в чем не бывало окунуться в стремительный ритм большого офиса. Интерьер ресторана выдержан в пастельно-розовых тонах, шеф-повар, разумеется, француз, карта вин — богатейшая. Обшивка стен изысканна, гравюры — в английском стиле, свет ламп — рассеянный. За одним столиком шеф кадрится к секретарше, за другим — юный менеджер выделывается перед своей шефиней, которая, массируя под столом икру левой ноги, прикидывает, стоит ли игра свеч.

У барной стойки притаились амазонки. Стерегут самца. Прищурясь, бесстыдно разглядывают нас с Аланом, готовые увести его у меня из-под носа и на глазах у изумленной публики передраться из-за него. Я смотрю на них торжествующе, но заметив каблуки-шпильки и платья с глубокими декольте, до обидного напоминающие те, что пылятся у меня в шкафу, печально отвожу глаза.

Как обычно, я не на высоте.

Алан пререкается с официанткой. Он заранее забронировал столик и не желает сидеть в углу рядом с туалетом. Будь на его месте кто-нибудь другой, нам пришлось бы ждать, пока освободится столик посимпатичнее, толкаться в баре, но представительная внешность Алана — высокий рост, горделивая осанка, уверенный вид — действуют безотказно, и вот уже официантка, кокетливо улыбаясь, предлагает нам лучшие места.

Мы садимся и приступаем к изучению меню. Алан относится к этому занятию со всей серьезностью. Похоже, он действительно решил устроить мне праздник.

— Надеюсь, ты не против американской кухни, — спрашивает он, озаряя меня своей бесподобной улыбкой. — К тому же здесь она не особенно американская…

Длинными пальцами с прозрачными ногтями он листает винную карту, а мое сердце при этом колотится так сильно, что я ни о чем не могу думать, ничего не могу решить.

— Закажи для меня сам, — прошу я.

Он удивлен.

— Закажи сам, мне лень…

Я хочу еще немного полюбоваться им, насладиться его светлым образом, пока он читает. Потом будет что вспомнить.

— Знаешь, а ты забавная, — говорит он.

Он смотрит на меня так, будто пришел сюда добровольно, а не по просьбе Бонни. Любопытно, что он имеет в виду, что для него значит «забавная». Я решаю трактовать эту фразу как комплимент: я — интересная! Я приосаниваюсь, кладу ногу на ногу и прячу старые ботинки под стол. Мне вдруг хочется рассказать ему все, чтобы он знал, что происходит на самом деле. Для него этот вечер — самый обыкновенный. Он понятия не имеет, что происходит у меня внутри. Мне надоело злиться, я устала от собственной злости. Хочу сложить оружие, излить душу. Пусть он знает, что мне известно про хитроумный план Бонни, что мне все это активно не нравится, что, увидев его в первый раз, я сразу же стала мечтать о новой встрече, что я без ума от его запястий, локтей, улыбки, и неважно, что он американец, я поношу Америку просто потому, что раньше слишком ее любила. О, Алан, когда ты смотришь на меня своими все понимающими глазами, я чувствую себя особенной, неповторимой.

Единственной.

Он и вправду смотрит на меня с пониманием. Ждет, когда я заговорю. Сейчас я все ему расскажу… Но в эту минуту какой-то чувак усаживается за рояль, и я не успеваю вымолвить ни слова. Звучит старая классическая песня, из тех, что призваны вышибать слезу: «Взгляд твоих глаз затмевает свет фонарей» и дальше в том же духе. Алан всецело отдается музыке, его не смущают дурацкая мелодия, идиотский текст. Он с видом знатока откидывается на спинку розового плюшевого кресла, наслаждается высоким искусством, поглаживает подлокотники и просит сомелье помочь выбрать красное вино. Тем временем говорить я уже раздумала. Откровения здесь неуместны.

Не буду же я вешаться ему на шею, в самом деле!

Однажды отец заходит в ее комнату и говорит, что решил уйти.

Насовсем.

Он больше не может жить вместе с Недобрым взглядом.

Это их с матерью взрослые проблемы.

Дочка здесь ни при чем. Ее Он будет любить всегда. Она останется Его любимой женщиной. Он больше не женится.

У Него не будет других детей.

Другой маленькой девочки.

Взяв ее на руки, Он садится на клетчатое покрывало и, касаясь губами ее щеки, принимается объяснять, что такова природа любви: люди любят друг друга, а потом вдруг перестают. Девочка спрашивает, всегда ли так происходит? Всегда ли кто-то встает и уходит?

Всегда?

Всегда?

Это так же, как в кино? Фильм начинается, заканчивается, и, если смотреть его несколько раз подряд, история раскручивается заново и каждый раз повторяется… Но актеры-то не знают, что их история давно всем известна, и всегда играют по-настоящему, будто в первый раз.

Он смеется, крепко прижимает ее к себе.

Девочка думает, что на этот раз победа осталась за ней.

С Недобрым взглядом у него все кончено, но ее-то это не касается, Он сам так сказал. Значит, она останется с Ним на следующий сеанс и на все остальные. Только Недобрый взгляд навсегда покинет зал.

Она несется к шкафу и достает свое любимое платье, желто-зеленое, которое они вместе покупали в «Галери Лафайет». Будучи при деньгах, отец всегда вел ее в «Прентан» или «Лафайет», вставал у кассы с чековой книжкой наготове и говорил: «Ну, выбирай все, что тебе нравится. Я плачу». Она мчалась из одного отдела в другой и снимала с вешалок все, что приглянется. Все подряд. Набирала целую кучу платьев: розовых, голубых, зеленых, разноцветных, в сиреневую полоску, в крупный желтый горох, в кофейную клетку, красно-синих, сине-зеленых, зелено-оранжевых. В тон платьям — шелковые ленты, бархатные банты, золотистые и серебристые заколки. А туфельки, туфельки, папа, возьмем? Вот эти, красные и небесно-голубые? Отец кивал, повторял, чтобы брала все, что хочет. — Он за все заплатит.

Он притворялся, что выписывает чек с закрытыми глазами. Сумма выходила астрономическая, но Он платил всегда. Как обещал. Спрашивал: «Может быть, наденешь все сразу?» Она качала головой, а потом мчалась в кабинку, примеряла самое лучшее из новых платьев, распускала волосы, завязывала бант и, слегка откинув голову назад, царственной походкой плыла к отцу. Тот ждал у кассы и, с нескрываемой гордостью глядя на дочь, говорил, обращаясь к кассирше: «Видели, какая у меня девочка? Просто замечательная! А какой красоткой она станет, когда вырастет! Ей покорятся любые вершины…» Дочь делала вид, что не слышит, но на самом деле жадно ловила каждое слово. Горделиво, маленькими шажками, она шествовала между рядами платьев и повторяла про себя: «Я замечательная, замечательная. Мне покорятся любые вершины» — и, легким кивком поблагодарив продавщицу, грациозно выплывала из магазина под руку с отцом.