Отчаявшись, спросила у мастера.

– Пастижер, – улыбчиво отозвалась добродушная тетушка со следами хронического недоедания на впалых щеках. – Но вам, женщина, ни к чему эти извращения. Вашим волосам требуется не накладка, а добрая расческа. Плюс небольшое подравнивание.

– В таком случае перекрасьте меня, – попросила я. – Во что-нибудь грязное и отталкивающее. Чтоб мужики не лезли.

– Неужто лезут? – ахнула тетушка.

– К сожалению, да, – вызывающе ответила я. – Целыми конторами.

У цирюльницы имелся на совести свой аналог клятвы Гиппократа, не позволяющий ей, как она выразилась, «губить то, что природой создано для любования». Поэтому особенно она меня не уродовала. Обкарнала лишнее, вздула челку, перекрасила в русый цвет, а напоследок провела какое-то модное мелирование, благодаря чему я стала бледно-рыжей стервой с продольными белыми полосами. Тигрицей какой-то.

Впрочем, в сочетании с черными очками и новой светло-коричневой джинсовкой получилась не самая худшая цветовая гамма. В начале шестого дама в очках и без оружия посетила Главпочтамт, уединилась в кабинке и по коду набрала Иркутск.

– Вовочка, – сказала я совершенно спокойным умирающим голосом, – крошка. Прошло очень много времени. Не говори мне, что ты ничего не узнал.

– Да нет, отчего же, забавная ты наша, – устало отозвался координатор Зуев. – Твой аэропланчик ровно час двадцать пребывал в воздухе. Сел на аэродромчике, находящемся под патронажем местного царька краевого масштаба – в Картышево. Это поселочек деревенского типа километрах в двадцати к югу от Красноярска. Аэродромчик новый, построен три года назад. Говорят, очень экономит время и нервы тамошним любителям полетать.

– Не останавливайся.

– На борту, помимо парня в наручниках, находился еще и груз под секретной литерой. Десятка полтора зеленых ящиков, похожих на цинки от патронов, но в несколько раз покрупнее. По прибытии груз был взят под охрану сотрудниками краевого Управления безопасности и складирован в местный ангар, а твоего парня под солидным конвоем перевезли в аэропорт Емельяново и погрузили на Як-40, приписанный к иркутскому авиаотряду УГА РФ. Через несколько минут он должен взлететь. А пока под парами.

– Остановить невозможно?

– И не думай, Любаша. У этих людей не липовые корки. Они действительно сотрудники безопасности. Девятое управление: организованная преступность и наркотики. Чтобы их остановить, нужны веские основания либо рота спецназа. А борт, между прочим, перевозит груз – так что сама понимаешь.

– Ладно. Куда летит самолет?

– Вахтовый поселок Столбовое. Район шестидесятой широты, Енисейский кряж… Ты почему ахнула, Любаша? Что-то не срастается?

– Ни почему, – сказала я, – Столбовое так Столбовое. Дальнейший маршрут отследить сможете?

– В Столбовом нет наших людей.

– Но там есть диспетчер и перевалочная база газовиков. Неужели они откажут в одолжении? Одолжение-то грошовое, Вовочка.

– А ты откуда знаешь?

– От верблюда.

– Ох, Любаша, мудришь ты со своими секретами, – Зуев по-стариковски развздыхался. – Хорошо, будь по-твоему, мы передадим запрос. Завтра позвони Пургину.

– Это еще зачем? – насторожилась я.

– Лично просил. Хочет с тобой пообщаться. Соскучился. Сказал, что очень важно. Сегодня не может – у него вызов на паркет.

– А он меня не убьет? – засомневалась я. – После паркета-то.

– Еще как убьет, – развеселился Зуев. – Он в гневе и микробы убивает. Ладно, Любаша, будь мужчиной. Звони. А сейчас, извини, некогда. Семья ждет. Суббота есть суббота.

– Привет потомству, – вздохнула я.

Итак, «бег по кругу, по кругу без конца». Девяносто процентов, что Туманова повезли на ту самую базу, с которой он неделю назад выбрался. Ценный пленник. При ценных бумажках. А то, что упустили бабу, служившую ему в качестве «романтизатора», – фактор, конечно, неприятный, но до определенного порога допустимый.

Предстоит приблизить им этот порог. Мы не можем без неприятностей.

Последней надеждой в этом городе оставался Иван Михайлович Воробьев – человек, не имевший к Ордену персонального касательства (в противном случае беготня последних суток – бред моего свихнувшегося воображения). Он еще не знает про внучонка (а Орден вряд ли станет афишировать его гибель). Значит, есть шанс раскрутить его на более обстоятельный рассказ о базе и творимых там экспериментах над «везунчиками». Старик знает больше, чем рассказывает.

К восьми часам вечера, когда главная магистраль города стала заполняться праздно снующими бездельниками, я выбралась из Центрального парка, где, не шевелясь, сидела на лавочке, и принялась ловить такси. На улице Бестужева перемен не было. Зеленые яблоньки, опрятные избушки за резными палисадниками. Дорожка от калитки до дома, выстланная разноцветным гравием. Пионы, маргаритки, тигровые лилии («кухарка» еще и садовница…). На стук никто не отозвался, а дверь оказалась открытой, чему я немного удивилась (хотя давно пора перестать чему-либо удивляться). Я вошла внутрь, побродила по уютным комнатам, дышащим стариной – местами чересчур нарочитой.

Не сдержалась, крикнула:

– Эй, здесь есть кто-нибудь?

Ковры и мебель поглотили мои звуки. Никто не ответил. Никто бы и не ответил: мертвые, как правило, народ молчаливый. Иван Михайлович Воробьев – натуральный воробей: высушенный, сморщенный, с носиком-клювиком – лежал на диване в своем кабинете, укрытый пледом. В виске – входная дырочка, глаза закрыты. Погиб во время сна – ни о чем не догадываясь и не переживая.

М-да…

Окно открыто, птички концертируют, яблонька зеленеет прямо под домом… Искушение проораться, позвать на помощь, пробежаться с горящими будто фары глазами по деревне, вереща пожарной сиреной, было, конечно, велико. Но я многого не могла себе позволить – в отличие от живущих нормальной жизнью граждан. На цыпочках вышла из кабинета, прислушалась. Тишина стояла какая-то тревожная. Есть такое понятие – звенящая. Это когда уши в трубочку и по нервам бренчание… Рискуя нарваться на бандитский обрез, я продолжила хождения. На втором этаже, во владениях покойного «юриспрудента», царил характерно-студенческий хаос. Тахта, не прибираемая годами, книжки с юридическими названиями, компьютер, кимоно на гвоздике, с голопопыми девками плакатики. На двери – календарь текущего года с видами крымских достопримечательностей. Спрятаться негде. Состояние – тоска на погосте… Я спустилась в подвал и осенила себя крестным знамением. На всякий случай. Свет не горел. Торопливо, словно опасаясь ослепляющей атаки гоголевского Вия, я пошарила по стене на предмет рубильника. Бледный свет озарил знакомые очертания.

У компьютера сидел очередной труп. Голова отброшена, руки плетьми, на клавиатуре кровь – как минимум трехчасовой давности. Киллер стрелял с порога, в затылок. Воспользовавшись сном Ивана Михайловича, Зоя Ивановна спустилась в подвал, чтобы немного «поработать», и нечаянно увлеклась, да не расслышала тяжелой поступи судьбы. Пуля швырнула ее на столешницу, преграда отбросила обратно. Перебарывая отвращение, я подошла поближе. Пуля не отличалась большим калибром. Лицо «кухарки» казалось спокойным, а глаза выражали то, что они и выражали в момент, предшествующий попаданию. Спокойствие и сосредоточенность. Взгляд отнюдь не кухаркин. «Управляющей государством». Или той особы, кто себя ею ошибочно мнит.