Распространяла, прибегая не к лозунгам, а к якобы подлинным фактам, свидетельствующим о ненависти актрисы к своему народу, ставшему ей чужим и враждебным, о ее низких моральных устоях, позорящих немецкую женщину. «Она на каждом шагу нарушает расовый принцип! – кричала “Берлинер цайтунг”, рупор фашистской пропаганды. – Она ложится спать то с евреем, то с поляком, то с арабом! Она нагло нарушает принцип чистоты немецкой крови!»

Подобные выступления продолжались и после краха Третьего рейха. Если судить по газетным статьям, женщину, родившуюся в Берлине, берлинцы ненавидели. Дело не ограничивалось плакатами «Марлен, убирайся домой!». В газетах публиковались письма читателей, часто анонимные, в которых слова «Марлен Дитрих» и «предательница» стали синонимами. Антисемитским душком разило от большинства из них: «Еврейские снобы и вся свора интеллигентов будут вне себя от удовольствия лицезреть тебя, когда ты появишься в Берлине, предательница. И ни один честный человек не придет на твой концерт». В другом письме домохозяйка интересовалась: «И вам не стыдно будет попирать своими ногами землю Германии, вам, кого стоило бы линчевать, как самую одиозную военную преступницу?!»

Газета «Бильд» также отводила подобным «письмам читателей» свои страницы, усеянные призывами бойкотировать выступления Марлен и оказать ей такую встречу, какую она заслужила. Редактор другой газеты, смягчив тон, посоветовал: «Лучше оставайтесь там, где вы есть. И нам будет легче забыть страстного врага немцев!»

Берлинцы действительно плохо знали Марлен и ее характер, особенно ее прусские корни, диктующие ей настойчивость и правило не менять своих решений.

– Последний раз я пела в Берлине пятнадцать лет назад. Меня слушали американские солдаты в «Титаник-паласе», – сказала она. – Гастроли 1960 года я начну там же. Пусть теперь в «Титаник-паласе» меня слушают немцы.

Она знала, ничего хорошего ее не ждет. Вена и Эссен отказались от ее выступлений, от пяти концертов, намеченных в Берлине, осталось только три. Можно было бы, сославшись на нарушение предварительной договоренности, вообще отменить турне, еще было не поздно, но Марлен вступила в борьбу, поставив дилемму – «кто – кого», и отступать не захотела.

Ее поддержал давний друг Вилли Фритч, все тридцатые годы снимавшийся в главных ролях немецких фильмов, – когда-то они вместе играли у Рейнхардта. Фритч, популярность которого не вызывала сомнений, сказал о Марлен самые теплые слова, объяснив простые вещи: оставаться немкой и выступать против фашизма можно и за рубежом. Не знаю, в самом ли деле газеты с его интервью жгли возле аэродрома Темпельхоф, но у трапа самолета Марлен встретил бургомистр Западного Берлина Вилли Брандт, отвез ее в Ратушу, свою резиденцию, и попросил расписаться в золотой книге почетных посетителей. Знаки внимания этим не ограничились. По просьбе Марлен, ее свозили к «русским» в Восточный Берлин, на студию УФА, ставшую уже гэдээровской «Дефа», но павильоны ее не изменились и артистические все те же – маленькие и неуютные. Никакой радости она не испытала, никакого умиления не возникло ни на миг, а тревожное предчувствие ничто не могло заглушить.

Несмотря ни на какие знаки внимания, стены «Титаник-паласа» оказались заклеенными плакатами все с теми же призывами убираться, но теперь уже не рукописными, а напечатанными на желтой бумаге большими черными буквами.

– Хорош бургомистр, – подумала Марлен, – у него даже нелегальщину печатают под цвет государственной символики!

Заполнить концертный зал Брандту с сотрудниками не удалось. Около пятисот мест зияло пустотой, на остальных рядами сидели мужчины и женщины в штатском, наверняка получившие пригласительные билеты. Как ни странно, сидевшие поначалу словно каменные, через несколько песен они оживились, забыли о служебных обязанностях и превратились в обычных зрителей – горячо аплодировали, только не кричали «бис» и не свистели с одобрением, как американцы.

Но радоваться было преждевременно. На второй вечер зрителей набралось меньше половины зала.

– Ничего, выдержим! – сказала она Берту, хотя впервые предстояло петь перед почти пустыми рядами кресел, и, догадываясь, что будет нелегко, попросила: – Дадим все по полной программе, все двадцать песен. Все, что можно, сегодня спою по-немецки.

Последнее выступление прошло при полном зале. Да, зрители покупали билеты за бесценок, получали их бесплатно «по распределению» на работе, но толпились и у входа в «Титаник-палас», где расхватывали пригласительные.

– Важно, что они пришли, – вбежал в гримерную Марлен Берт. – По-моему, мы кое-что добились. Верю, что это перелом!

Он оказался прав. Каждое выступление шло с полной отдачей и по программе, которую Марлен уже ко второму концерту переделала: включила в нее все немецкие песни в инструментовках, которых в Германии никто не слышал и которые заставили хорошо знакомые произведения зазвучать для немцев совсем по-новому.

Она решилась на неожиданный шаг: начала концерт с песни, которая обычно шла в финале: «Я создана для любви». Вот, мол, я стою перед вами, немецкая женщина, и начинаю с главного козыря – песни, что звучала в «Голубом ангеле». Лучше ее у меня нет и мне нечем закрыться от вас, я открыта и для хулы и для приятия, и никакой другой защиты, кроме песен, у меня не было и нет.

Подействовало? Кто возьмется определить, от чего зависит успех той или иной песни? Почему одна принимается на ура, а другая оставляет равнодушным. И по какому такому правилу исполнитель вдруг решает, что сегодня эта песня прозвучит, а эта, вчера прошедшая с успехом, пусть лучше подождет. И почему Марлен после роскошного начала программы, оправдавшего все ее надежды и положившего зрителя на лопатки, неожиданно запела исповедальную, трагическую до слез «Не спрашивай, почему я ухожу», а затем, как удар, музыкальный монолог, окрещенный Геббельсом «упадническим» и категорически снятый с репертуара, – «Одна в большом городе», и зал застыл в потрясении, не начиная аплодировать, боясь нарушить тишину, а Марлен только тогда сказала:

– Не все знают, что это сочинили мои большие друзья и хорошие люди – композитор Франц Вахман и поэт Макс Кольпе, влюбленные в наш большой город и всю жизнь вынужденные скрывать и эту любовь, и желание вернуться сюда, и свое авторство.

И снова аплодисменты – авторам, актрисе, сказавшей в песне то, что всех волнует, в знак благодарности за это волнение. И по реакции зала, что возникла, как только Марлен объявила «Лили Марлен», запрещенную в пору, когда Третий рейх переживал свой последний год из анонсированного тысячелетия, она поняла, что и эту песню ждут, что она встанет на свое место.

Нет, Марлен не устраивала митинга, не призывала на баррикады, не сжимала руки в кулаки, угрожая кому-то невидимому. Она пела в своей обычной, свойственной ей романтической манере, не упуская иронию – то грустную, то насмешливую. Но в ее исполнении в этот вечер по-особому чувствовалась уверенность в праве открыто выражать свои чувства, праве быть понятой. Весь этот вечер запомнился Марлен как разгул стихии, двигающейся по вроде бы никем не диктуемым, но своим правилам. Вдохновленным залом, актрисой, атмосферой.