К тому моменту я почти не сомневался, что под таким давлением у Отшельника сдадут нервы и он проделает здоровенную дыру в груди моего хозяина. Во всяком случае, я поступил бы так только ради того, чтобы избавиться от липкого кошмара, навеваемого голосом Габриэля. Этот голос был словно бесплотная змея, вползающая в ухо и впрыскивающая в мозг свой яд.

Но Химерический не сумел выстрелить. В следующее мгновение хрустнули сломанные пальцы, и ствол дробовика оказался направленным ему в подбородок. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как заряд разнесёт бедняге голову. Однако хозяин медлил. Приподняв одно веко, я увидел, что Габриэль сдёрнул с руки Отшельника пейджер.

– Тебе это больше не понадобится. Он не захочет с тобой говорить. Ты плохо исполняешь Его приказы.

Отшельник не возражал и не сопротивлялся. Он молчал и оставался настолько безучастным, что я начал опасаться за его рассудок. Самые страшные потрясения, как известно, внешне почти незаметны…

Габриэль отодвинул его в сторону, будто манекен, лишённый единственного аксессуара, который заслуживал внимания. Так он и остался стоять на обочине, глядя в разверзшийся перед ним омут абсолютного сиротства, и держал дробовик стволом вверх, как нелепый скипетр.

Я потерял к Отшельнику интерес; он не оправдал моих надежд и проиграл слишком быстро. Когда же хозяин встретит наконец достойного противника?..

А вот игрушка Химерического показалась мне чертовски любопытной. Могу дать руку на отсечение, что эта штуковина работала – до того, как Габриэль бросил её на землю и раздавил каблуком. К сожалению, я не успел разглядеть надпись, появившуюся на крохотном экранчике.

– Я предпочитаю непосредственные контакты, – заметил хозяин. – А ты?

Что мне оставалось? Только кисло улыбнуться в ответ.

* * *

Не знаю, откуда Габриэль узнавал обо всем, происходящем снаружи, – ведь большую часть времени он предавался созерцанию, уставившись в неопределённую точку где-то над моей макушкой, и его глаза при этом казались мне огнями маяков мистической гавани, которой не может достичь ни один попавший в шторм корабль…

Потом он вышел из транса и велел мне облачиться в одежду Господина Исповедника. Я понял, что цель нашей поездки близка.

– Хотел бы ты жить вечно? – спросил вдруг хозяин, когда я возился с повязкой, пытаясь закрепить её на левом предплечье и невольно любуясь сложным золотым плетением.

Признаться, он поставил меня в тупик. Этот самый главный для меня вопрос был задан вскользь, так обыденно и небрежно, словно речь шла о том, где я собираюсь провести следующую ночь. А может, для него действительно не существовало особой разницы между сутками и столетиями? Если я проиграю, если я сделал неверную ставку, меня ожидала нескончаемая пытка среди прочих потерянных душ и угасающих звёзд, без всякой надежды на прощение и возвращение. Вечное падение в чёрную дыру. Коллапс – вот что было следствием непреодолимого притяжения дьявола. Небытие, притаившееся на изнанке мира и зачёркивающее упования…

– Конечно, – ответил я после затянувшейся паузы. – Если бы только не проклятая память!.. Она отравляет мою жизнь. Кое-что я должен забыть навсегда.

– Какая наглость! – воскликнул Габриэль. – Какая очаровательная непосредственность! Он ещё ставит мне условия!.. Не волнуйся, мой чувствительный друг, я облегчу твою память на парочку эпизодов. Но и у меня есть условие. – Его глаза потемнели и стали страшными. – Смотри, болван, я не потерплю двойной игры! Или ты до конца со мной, или я тебя сожру!

Это было совершенно излишнее предупреждение. Я и так знал, что ожидает меня в случае моего отступничества. Особенно если учесть, что его последнюю угрозу я воспринял буквально. В нем удивительным образом соединялись жестокость варвара и утончённость эстета.

Искушение попасть в клуб бессмертных за счёт Габриэля было слишком сильным. В конце концов, это в его раке, а не в моей бряцали кости, пригодные для инициации ритуала, – почти совершённый ДЕКАН. Сколько ему уже лет – триста, четыреста? За половину этого срока можно сделать и отдать что угодно, лишь бы увидеть, как подыхают мои смертельные враги. И плюнуть на их могилы. Помочиться на трупы тех, кто отнял у меня все – любовь, родину, отца и мать.

Оказаться в одиночку у конца времён и унаследовать ВСЕ кости – в этом было что-то невыразимо величественное. Именно потому, что не останется никого, кто будет смотреть на это «со стороны». Вот победа, лишённая даже тени дешёвого тщеславия! Абсолютное и законченное одиночество исключало фальшь и лживую оценку. По-настоящему владеет миром тот, кто переживёт всех. Уже-Не-Человек, который увидит крах этой цивилизации, станет свидетелем того, как города превращаются в пыль и дороги прежнего мира поглощаются пустынями…

Если бы я получил неоспоримое доказательство того, что хотя бы призрачная часть меня, моего самосознания просуществует до столь отдалённого будущего, все стало бы намного более простым.

Возьмём, например, произведения искусства. Они потеряли бы всякую ценность. Фетиши нашего кастрированного воображения превратились бы в то, чем они и являются на самом деле, – в куски мрамора, в полуистлевшие холсты, в сочетания вибраций, в переработанную целлюлозу. Их уже не нужно было бы ХРАНИТЬ. Они – лишь скучные спутники последних мгновений. Тяжёлый мешок со скарбом вдруг оказался бы бесполезным. Хуже того – из-за лишнего груза можно опоздать навсегда…

И куда интереснее было бы смотреть на то, как волны смывают следы ног на прибрежном песке, или наблюдать за движением тени по шкале солнечных часов, потому что эта тень в буквальном смысле слова описывала мою жизнь – словно итог всех судеб, прожитых до меня с ужасающей бесцельностью, которая становится очевидной слишком поздно. Ох, чересчур много невысказанных слов и растраченных впустую секунд! Я тонул в них, как в зыбучих песках…

* * *

Экипаж остановился. Я открыл дверцу и медленно выбрался наружу. Форма была мне немного великовата – Господин Исповедник изволили отрастить изрядное брюшко. Я ощущал себя плохим актёришкой из захолустного театра, которому поручили сыграть ещё не разученную роль. Впрочем, я был убеждён, что сюжет пошлой пьески остаётся одним и тем же при любых обстоятельствах, но теперь по крайней мере не было проблем с реквизитом. И только из-за присутствия Габриэля я ощущал пугающий холод в напоминание о том, что у меня нет права на ошибку…

Я огляделся. С вершины холма, на котором мы стояли, полуразрушенная станция надземки напоминала разбитый террариум, из которого когда-то пыталась выползти синяя суставчатая змейка поезда, но сдохла по пути. Солнце отражалось и дробилось в осколках битого стекла. Ветер свободно гулял в пожухлой траве. Та издавала глухой шёпот. Пахло старостью лета на излёте, полевыми цветами и прошлогодним тленом…

Справа до самого горизонта простиралась огромная равнина, исчерченная серыми полосками бетона. Края её были обозначены решётчатыми ржавыми монстрами. Несколько аэробусов застыли возле терминалов аэропорта; обломки ещё одного лежали на дальней взлётной полосе. Левее я заметил плотную группу небольших сооружений, терявшихся на фоне ангаров и похожих на россыпь игральных костей со стёртыми лунками. Они примостились возле шоссе, которое когда-то вело в сторону города, а сейчас обрывалось, вонзаясь в густые заросли вездесущей акации. Это были коттеджи и трейлеры – судя по всему, обитаемые.