он не пережил.

Когда наехали толпою

К ней женихи, из их рядов

Уныл и сир он удалился.

Когда же вдруг меж казаков

Позор Мариин огласился,

И беспощадная молва

Ее со смехом поразила,

И тут Мария сохранила

Над ним привычные права.

Но если кто хотя случайно

Пред ним Мазепу называл,

То он бледнел, терзаясь тайно,

И взоры в землю опускал.

Кто при звездах и при луне

Так поздно едет на коне?

Чей это конь неутомимый

Бежит в степи необозримой?

Казак на север держит путь,

Казак не хочет отдохнуть

Ни в чистом поле, ни в дубраве,

Ни при опасной переправе.

Как сткло булат его блестит,

Мешок за пазухой звенит,

Не спотыкаясь конь ретивый

Бежит, размахивая гривой.

Червонцы нужны для гонца,

Булат потеха молодца,

Ретивый конь потеха тоже —

Но шапка для него дороже.

За шапку он оставить рад

Коня, червонцы и булат,

Но выдаст шапку только с бою,

И то лишь с буйной головою.

Зачем он шапкой дорожит?

За тем, что в ней донос зашит,

Донос на гетмана злодея

Царю Петру от Кочубея.

Грозы не чуя между тем,

Неужасаемый ничем,

Мазепа козни продолжает.

С ним полномощный езуит

Мятеж народный учреждает

И шаткой трон ему сулит.

Во тьме ночной они как воры

Ведут свои переговоры,

Измену ценят меж собой,

Слагают цыфр универсалов,

Торгуют царской головой,

Торгуют клятвами вассалов.

Какой-то нищий во дворец

Неведомо отколе ходит,

И Орлик, гетманов делец,

Его приводит и выводит.

Повсюду тайно сеют яд

Его подосланные слуги:

Там на Дону казачьи круги

Они с Булавиным мутят;

Там будят диких орд отвагу;

Там за порогами Днепра

Стращают буйную ватагу

Самодержавием Петра.

Маэепа всюду взор кидает

И письма шлет из края в край:

Угрозой хитрой подымает

Он на Москву Бахчисарай.

Король ему в Варшаве внемлет,

В стенах Очакова паша,

Во стане Карл и царь.

Не дремлет

Его коварная душа;

Он, думой думу развивая,

Верней готовит свой удар;

В нем не слабеет воля злая,

Неутомим преступный жар.

Но как он вздрогнул, как воспрянул,

Когда пред ним незапно грянул

Упадший гром! когда ему,

Врагу России самому,

Вельможи русские послали

В Полтаве писанный донос

И вместо праведных угроз,

Как жертве, ласки расточали;

И озабоченный войной,

Гнушаясь мнимой клеветой,

Донос оставя без вниманья,

Сам царь Иуду утешал

И злобу шумом наказанья

Смирить надолго обещал!

Мазепа, в горести притворной,

К царю возносит глас покорный.

«И знает бог, и видит свет:

Он, бедный гетман, двадцать лет

Царю служил душою верной;

Его щедротою безмерной

Осыпан, дивно вознесен…

О, как слепа, безумна злоба!..

Ему ль теперь у двери гроба

Начать учение измен,

И потемнять благую славу?

Не он ли помощь Станиславу

С негодованьем отказал,

Стыдясь, отверг венец Украйны

И договор и письма тайны

К царю, по долгу, отослал?

Не он ли наущеньям хана

И цареградского салтана

Был глух? Усердием горя,

С врагами белого царя

Умом и саблей рад был спорить,

Трудов и жизни не жалел,

И ныне злобный недруг смел

Его седины опозорить!

И кто же? Искра, Кочубей!

Так долго быв его друзьями!..»

И с кровожадными слезами,

В холодной дерзости своей,

Их казни требует злодей…

Чьей казни?.. старец непреклонный!

Чья дочь в объятиях его?

Но хладно сердца своего

Он заглушает ропот сонный.

Он говорит: «В неравный спор

Зачем вступает сей безумец?

Он сам, надменный вольнодумец,

Сам точит на себя топор.

Куда бежит, зажавши вежды?

На чем он основал надежды?

Или… но дочери любовь

Главы отцовской не искупит.

Любовник гетману уступит,

Не то моя прольется кровь.»

Мария, бедная Мария,

Краса черкасских дочерей!

Не знаешь ты, какого змия

Ласкаешь на груди своей.

Какой же властью непонятной

К душе свирепой и развратной

Так сильно ты привлечена?

Кому ты в жертву отдана?

Его кудрявые седины,

Его глубокие морщины,

Его блестящий, впалый взор,

Его лукавый разговор

Тебе всего, всего дороже:

Ты мать забыть для них могла,

Соблазном постланное ложе

Ты отчей сени предпочла.

Своими чудными очами

Тебя старик заворожил,

Своими тихими речами

В тебе он совесть усыпил;

Ты на него с благоговеньем

Возводишь ослепленный взор,

Его лелеешь с умиленьем —

Тебе приятен твой позор,

Ты им, в безумном упоеньи,

Как целомудрием горда —

Ты прелесть нежную стыда

В своем утратила паденьи…

Что стыд Марии? что молва?

Что для нее мирские пени,

Когда склоняется в колени

К ней старца гордая глава,

Когда с ней гетман забывает

Судьбы своей и труд и шум,

Иль тайны смелых, грозных дум

Ей, деве робкой, открывает?

И дней невинных ей не жаль,

И душу ей одна печаль

Порой, как туча, затмевает:

Она унылых пред собой

Отца и мать воображает;

Она, сквозь слезы, видит их

В бездетной старости, одних,

И, мнится, пеням их внимает….

О, если б ведала она,

Что уж узнала вся Украйна!

Но от нее сохранена

Еще убийственная тайна.

Мазепа мрачен. Ум его

Смущен жестокими мечтами.

Мария нежными очами

Глядит на старца своего.

Она, обняв его колени,

Слова любви ему твердит.

Напрасно: черных помышлений

Ее любовь не удалит.

Пред бедной девой с невниманьем

Он хладно потупляет взор,

И ей на ласковый укор

Одним ответствует молчаньем.

Удивлена, оскорблена,

Едва дыша, встает она

И говорит с негодованьем:

«Послушай, гетман; для тебя

Я позабыла всё на свете.

Навек однажды полюбя,

Одно имела я в предмете:

Твою любовь. Я для нее

Сгубила счастие мое,

Но ни о чем я не жалею…

Ты помнишь: в страшной тишине,

В ту ночь, как стала я твоею,

Меня любить ты клялся мне.

Зачем же ты меня не любишь?

Мазепа

Мой друг, несправедлива ты.

Оставь безумные мечты;

Ты подозреньем сердце губишь:

Нет, душу пылкую твою

Волнуют, ослепляют страсти.

Мария, верь: тебя люблю

Я больше славы, больше власти.

Мария

Неправда: ты со мной хитришь.

Давно ль мы были неразлучны?

Теперь ты ласк моих бежишь;

Теперь они тебе докучны;

Ты целый день в кругу старшин,

В пирах, разъездах – я забыта;

Ты долгой ночью иль один,

Иль с нищим, иль у езуита;

Любовь смиренная моя

Встречает хладную суровость.

Ты пил недавно, знаю я,

Здоровье Дульской. Это новость;

Кто эта Дульская?