* * *

Когда она вновь завела разговор о моих будущих девушках, я четко и ясно заявил, что она останется в моей жизни навсегда: при любом раскладе ее место не займет никто.

– А где ты меня поселишь, Кейси-Пол?

– В самом крайнем случае – на теплом чердаке.

Я, конечно, выразился фигурально.

– Как старый хлам?

Этот разговор начал меня раздражать.

– Нет, – повторил я, – ты всегда будешь со мной.

– У тебя на чердаке?

– Нет, у меня в сердце.

Я говорил искренне. Честное слово, я говорил искренне. Всю жизнь.

И не подозревал, что ее раздирает тревога. Откуда мне было знать? Я думал, тревога засела только во мне. Но теперь понял – к сожалению, запоздало, – что тревогой терзается каждый. Нам, смертным, от нее никуда не деться. У нас есть нормы поведения, помогающие унять ее или притупить, есть шутки, заученные реплики, привычки и множество способов отвлечься и развеяться. Но в каждом из нас, я убежден, затаились смятение и тревога, готовые в любой момент вырваться наружу. Я был свидетелем того, как они вырывались из груди умирающих последним мятежом против человеческого удела с его неизбывной скорбью. Тревога живет в каждом из нас, даже в самых уравновешенных и разумных. Она только выжидает удобного случая, чтобы себя проявить. И после этого ты оказываешься в ее власти. Одних тревога подталкивает к Богу, других к отчаянию, одни с головой уходят в благотворительность, другие в пьянство, одни погружаются в эмоциональную отрешенность, а другие выбирают для себя такой образ жизни, который, по их мысли, ограждает человека от серьезных потрясений.

* * *

Хотя нас изгнали из теннисного клуба, как Адама и Еву из рая, ожидаемого скандала так и не случилось. С амвона церкви Святого Михаила нас не предали анафеме, в «Эдвертайзер энд газетт» не опубликовали разоблачений. Мистер Маклауд, казалось, пребывал в неведении; мисс Б. и мисс НТ находились в то время за границей. Мои родители ни словом не обмолвились о происшедшем. Иными словами, с типично английским сочетанием безучастности (подлинной или притворной) и смущения все помалкивали о случившемся, за исключением Джоан, которую я сам втянул в беседу. Возможно, Деревня и вправду била во все колокола, да только никакого отклика не последовало.

Я испытал облегчение, но вместе с тем и разочарование. В чем же заслуга и радость возмутительного поведения, если люди отказываются возмущаться, кроме как за закрытыми дверями? А полегчало мне оттого, что «раздумья» Сьюзен завершились. Другими словами, мы сделали глубокий вдох и снова оказались в одной постели, рискуя, как и прежде. Я гладил ее ушные раковины и постукивал ногтем по кроличьим зубкам.

А однажды, вознамерившись доказать, что между нами все осталось без изменений, я подтянулся на кирпичном выступе, запрыгнул на козырек крыльца и проник через окно в ее спальню. И как выяснилось, у Сьюзен тоже был резервный фонд на случай побега. Несколько более пятисот фунтов.

* * *

Я все время повторяю, что мне было девятнадцать. Но некоторые случаи, о которых я уже поведал, произошли, когда мне стукнуло двадцать, а то и позднее. События эти разворачивались на протяжении двух с лишним лет и в основном во время моих студенческих каникул. А в учебное время Сьюзен нередко приезжала ко мне в Сассекс или же я наведывался к Маклаудам. Семья Маклауд жила всего в шести минутах езды от дома моих родителей, которых я никогда не извещал о своем приезде. Обычно я выходил из поезда на предыдущей станции, где Сьюзен встречала меня на «остине». Ночевал на диване, и мистер Маклауд вроде бы не возражал против моего присутствия. В Деревню я не выбирался, хотя иногда у меня возникала идея сжечь теннисный клуб – в память о недавнем прошлом.

Сьюзен познакомилась с моими сассекскими друзьями, и время от времени Эрик, Иэн, Барни или Сэм тоже останавливались у Маклаудов. Возможно, это делалось для прикрытия – столько воды утекло с тех пор, что я уже не помню. Все мои друзья одобряли наши со Сьюзен отношения. Когда дело доходило до отношений – любых, в сущности, отношений, – мы стояли друг за друга горой. Кроме того, в доме Сьюзен можно было обходиться без церемоний. Нас она кормила до отвала, и это тоже не могло не радовать. В то время мы были вечно голодны и к тому же до смешного беспомощны в вопросах кулинарии.

Как-то в пятницу (да, кажется, в пятницу), когда мистер Маклауд жевал зеленый лук, я крутил в руках нож и вилку, а Сьюзен подавала жаркое, муж спросил ее с большей, чем обычно, долей сарказма:

– Осмелюсь полюбопытствовать: скольких же сладких мальчиков ты собираешься ублажать в эти выходные?

– Дай сообразить, – ответила Сьюзен, остановившись с блюдом в руках и якобы размышляя над его вопросом. – Думаю, в этот раз будут только Иэн с Эриком. Ну и, разумеется, Пол. Если, конечно, не присоединятся все остальные.

Я подумал, что это просто потрясающий ответ. А потом мы как ни в чем не бывало поужинали.

Но на следующий день, когда мы с ней ехали в машине, я спросил:

– Он всегда меня так называет? Нас всех?

– Да. Ты мой сладкий мальчик.

– Не такой уж и сладкий. Временами я очень даже пресный.

Но мне стало обидно. Обидно за нее, понимаете? Самому-то мне, в принципе, было ни жарко ни холодно. Нет, правда, в чем-то мне это даже польстило. Любое внимание – пусть даже насмешливое – лучше равнодушия. А молодому человеку, в конце концов, нужна хоть какая-то репутация…

* * *

Я постарался собрать воедино все, что было мне известно о Маклауде. У меня больше не получалось мысленно именовать его мистер СБ, Ветхий Адам или Глава Стола. Звали его Гордон, однако Сьюзен произносила это имя только в рассказах о далеком прошлом. Выглядел он на несколько лет старше ее, так что было ему, видимо, пятьдесят с лишним. Он подвизался на государственной службе – я не спрашивал, в каком департаменте. На протяжении многих лет у него не было близости с женой, хотя в прежние времена, когда он еще звался Гордоном, дело обстояло иначе, и доказательством тому стали две дочери. Свою жену он объявил фригидной. Возможно, его привлекала передняя часть маскарадного слона. Но это не точно. Он придерживался убеждения, что полиция и армия призваны расстреливать толпы бунтарей-коммунистов. Жена давно забыла, какие у него глаза, во всяком случае вблизи. Играя в гольф, он с откровенной ненавистью бил по мячу. Увлекался комическими операми Гилберта и Салливана. Ловко изображал расхристанного, но работящего садовника, хотя, как говаривал его родной отец, по натуре был несносен, как ядовитый плющ. Отдыхать он не любил и никогда не брал отпуск. Выпивал. Не любил посещать концерты. Мастерски разгадывал кроссворды, вписывая ответы своим педантичным почерком. Друзей в Деревне так и не завел, но, предположительно, общался с кем-то в гольф-клубе, куда я ни разу не заглядывал и заглядывать не собирался. В церковь он не ходил. Читал «Таймс» и «Телеграф». Со мной держался дружелюбно и вежливо, но мог позволить себе и сарказм, и резкость; в целом, я бы сказал, от него веяло равнодушием. Создавалось впечатление, будто он зол на жизнь. И принадлежит к тому поколению, которое при желании можно назвать отработанным.