Ее печаль и воображение находили себе еще и другой выход. Своему первому мужу и многочисленным друзьям она рассказывала позднее:

Часто я выходила на крышу [приюта для сирот] и смотрела на находившуюся в нескольких кварталах башню с компрессорной и со служебными помещениями для киностудий, где когда-то работала моя мать. Иногда это доводило меня до слез — из-за одиночества, которое я ощущала. Но одновременно у меня родилась мечта и каприз — работать там, где создаются фильмы. Когда я сказала об этом Грейс, та чуть не пустилась в пляс от радости.

Легко понять унылое настроение девочки и ее склонность к фантазиям. Сиротский дом усердно и внимательно заботился о своих маленьких питомцах, но действовал методами, которыми любое учреждение опекает группу лиц, вынуждаемых к послушанию. Там царила атмосфера казенного дома, совершенно не располагавшая к тому, чтобы между детьми и воспитателями складывание отношения личной дружбы; по идее это должно было предотвратить нездоровую зависимость, а также эротическую привязанность, которой трудно избежать в замкнутых формированиях, где взрослые живут «in loco parentis»[52]. В результате у ребят, воспитывавшихся в детских учреждениях, часто можно наблюдать парадоксальное безразличие к судьбам других людей. Собственно говоря, таков почти каждый ребенок, но, поскольку персонал старается никому не отдавать предпочтения и избегать появления любимчиков, создается состояние эмоциональной пустоты. Несмотря на самоотверженность наставников, сиротские приюты не принадлежат, пожалуй, к счастливым местам. Каждый без слов ощущает искусственный характер окружения, и дети очень быстро начинают ориентироваться, что их жизнь является болезненно неполной.

Случались, однако, и исключения. Миссис Дьюи увидела как-то Норму Джин, возвращающуюся с очередной субботней вылазки с Грейс. Расфуфыренная и причесанная, с новыми ленточками во вьющихся волосах и со свеженаложенным макияжем, девочка подходила к зданию. Впоследствии она вспоминала:

Вдруг я остановилась. Мне было известно, что нам не разрешено краситься [в сиротском приюте], но я совсем позабыла, что на мне макияж, который старательно накладывала Грейс. Я не знала, то ли мне войти вовнутрь, то ли просто сбежать. Другую девочку как-то наказали или отругали... за то, что она носила при себе губную помаду — учителя сочли это ужасной глупостью.

Но реакция миссис Дьюи поразила Норму Джин. «У тебя прекрасная кожа, — сказала та. — Знаю, ты не хочешь, чтобы твое лицо блестело, но иногда ты прячешь его под слишком толстым слоем румян». И с этими словами смягчила плоды трудов Грейс, не вгоняя при этом Норму в краску[53].

Грейс сдержала данное своей воспитаннице обещание забрать ее назад домой. Последние документы, касающиеся предоставления опеки, были поданы заявительницей, то есть Грейс, 26 февраля 1936 года, и ее просьба (с типичной для бюрократии медлительностью) была удовлетворена весной 1937 года. Норма Джин оставила сиротский приют Лос-Анджелеса и прибыла в домик Годдардов в Ван-Найсе 7 июня 1937 года — через неделю после своего одиннадцатого дня рождения. Именно в тот момент, когда она вечером садилась в машину Грейс, по радио передали коммюнике о смерти Джин Харлоу, которая в возрасте двадцати шести лет умерла вследствие самоотравления организма ядовитым азотистым соединением — мочевиной. Луис Б. Майер, шеф Харлоу в студии МГМ, резюмировал единое мнение тех, кто знал ее лично, и тех, кто просто восхищался ею: «Эта девушка, которую обожали многие миллионы, была самым симпатичным и самым приятным человеком, которого я знал за тридцать лет работы в кинопромышленности». А один из журналистов написал: «Она внесла в комедию не очень много нового, но благодаря своей личности смогла обогатить представление о нескольких комических типах своего времени: золотоискательницы, необразованной бабенки, прагматичной особы, горлопанши и скандалистки, а также всяких мнимых скромниц, модных тогда среди карикатуристов, публицистов и записных остряков». В соответствии с тем, что говорила Мэрилин через много лет, Грейс разрывалась в тот миг между скорбью в связи с гибелью этой молодой красивой женщины и убеждением, что благодаря указанному событию будущее Нормы Джин обретает реальные очертания.

Пребывание Нормы у Годдардов продолжалось недолго — по причине чрезвычайно неприятного инцидента, который произвел на совсем молоденькую девушку несомненное травмирующее воздействие. По словам первого мужа Мэрилин, Джеймса Доухерти, однажды ночью Док Годдард, сильно пьяный, схватил юное создание и, грубо лапая, тиская и одновременно лаская, попытался ее изнасиловать. Однако Норма Джин смогла все-таки вырваться и убежала со всех ног, колотясь от страха и рыдая. Это происшествие, особенно у столь впечатлительной и лишенной отца девочки, возбудило в той глубокий страх и отвращение, и она всю жизнь возвращалась к нему в своих рассказах. Первый опыт Нормы Джин в физических контактах с мужчинами отделил секс от любви: то, что поначалу могло показаться жестом нежности, на поверку оказалось отвратительным и оскорбительным[54].

Норма Джин немедленно пожаловалась «тете Грейс», которая наверняка обеспокоилась тем, что поведение ее крепко выпившего мужа предвещает куда более серьезные неприятности. «Не могу верить ничему и никому», — прошептала Грейс. И вот получилось так, что в ноябре 1937 года она снова отослала девочку из дома, на сей раз — к своим родственникам. «Сначала я просыпалась у Годдардов и думала, что я еще в приюте, — рассказывала Норма Джин приятельнице восемнадцать лет спустя. — Потом, еще не успев как следует к ним привыкнуть, я уже жила с другой тетушкой и другим дядюшкой, а просыпаясь, считала, что все еще живу у Годдардов. Трудно было во всем этом разобраться», — горько закончила актриса свое повествование.

В ноябре 1937 года Норма Джин поселилась у своей двоюродной бабушки, жившей с внуками — двоюродными братьями и сестрами Нормы — в Комптоне, примерно в сорока километрах на юго-запад от долины Сан-Фернандо, но все еще в округе Лос-Анджелес. Однако вместо милого родственного дома ее ждало новое испытание сил и новые проблемы.

Прежде всего, в доме царила атмосфера таинственности, там постоянно шептались о чем-то мрачном и загадочном, связанном с семейной историей. Настроение напоминало рассказы Эдгара Аллана По или Генри Джеймса — оно наверняка пробуждало бы ощущение ужаса, если бы здесь не сияло яркое южнокалифорнийское солнце. Кроме того, угрожающая атмосфера, прямо-таки висевшая в комнатах, слава Богу, не имела ничего общего с Глэдис или ее дочерью.

Немолодую женщину, которой Грейс нерегулярно платила за содержание Нормы Джин, звали Ида Мартин; она была разведена и получала в месяц иногда пять долларов, временами десять либо пятнадцать, а часто и вообще ничего. Это была мать Олив Бранингс, девушки, которая в 1924 году вышла замуж за младшего брата Глэдис, Мариона. Олив и Марион Монро, насколько это было известно семье, на протяжении пяти лет жили в Салинасе, городке в центральной части Калифорнии, где тот работал механиком. У них было трое детей: Джек, родившийся в 1925 году, Ида Мэй, которая родилась в 1927-м, и Олив — в 1929-м. 20 ноября 1929 года — когда младшему ребенку было всего девять месяцев — Марион Монро после обеда вышел из дому, сказав жене, что идет купить газету и вернется перед ужином. Больше его уже никогда не видели в семье и не получили от него ни единой весточки.