— Не надо.

— Многие так и делают.

Эдгар снова вздохнул:

— Я бы предпочел предстать перед Господом в здравом уме.

— Типун тебе на язык. — Рамон хлопнул брата по плечу. — Что ж, будешь единственным трезвым человеком на корабле, не считая команды. Потому что те, кто не пьет от страха, напьются от скуки. А человека в город я все же пошлю — Хлодий вон тоже зеленый бродит, а Бертовин точно не подумал для него вина припасти.

— «Тоже», — невесело усмехнулся Эдгар. — Что, так заметно?

— Мне заметно. Другим — не уверен. Не бери в голову. Бояться не стыдно. Стыдно, когда страх берет верх над разумом.

— Мне кажется, ты ничего не боишься.

Рамон пожал плечами:

— Я уже плавал и туда и обратно. Как видишь, жив-здоров.

— Я не о том.

— Я понял. — Молодой человек помолчал. — Свое я уже отбоялся. В ту ночь, когда погиб Авдерик, и потом, когда понял, что… Что «все мы смертны» — плохое утешение, когда знаешь, сколько тебе отведено. Было так плохо… порой казалось — лучше бы я погиб в том же бою, вместе с братом. Потому что так жить — невозможно… невозможно, когда жизнь превращается в страх, а мне казалось тогда — отныне так и будет… все то время, которое мне отведено. А потом… не знаю, что случилось… вдруг стало очевидным: у меня есть время либо на жизнь, либо на страх. И я выбрал жизнь.

* * *

Поначалу все шло именно так, как и предрекал Рамон. Набившиеся в трюмы кораблей люди, кажется, даже не стали дожидаться, пока те отчалят. Мигом сбившись в группы — господа с господами, простые ратники с себе подобными, слуги своей компанией, — пассажиры начали заливать вином то ли страх, то ли скуку. Хуже всего оказалось то, что уединиться на корабле было невозможно, и волей-неволей Эдгару приходилось слушать нестройное пение, цветистую ругань, а периодически и наблюдать за драками… Однажды он попытался вмешаться, мол, воинам нечего делить, и лучше бы приберечь пыл для язычников. Синяк под глазом довольно быстро привел ученого в чувство, отбив желание лезть не в свое дело. Рамон принес с палубы ведро ледяной забортной воды, и они вместе долго возились с примочками. Ткань моментально грелась, Эдгар шипел, Рамон хохотал — мол, нашел место и время читать проповеди.

— Но ведь это неправильно, — не выдержал ученый. — Разве пристало благородным рыцарям вести себя, точно подвыпившим подмастерьям?

Рамон рассмеялся еще пуще:

— Братишка, в какой башне слоновой кости тебя воспитывали? Что, студиозусы не бьют друг другу морды, предварительно надравшись как следует?

— Ну…

— Так если будущие светила церкви могут вести себя таки образом, то почему это не пристало рыцарям? Или ты хочешь сказать, что кодекс поведения отцов церкви менее строг, нежели воинский?

Эдгар не нашелся, что ответить, и решил сменить тему.

— Щиплется…

— Ничего, быстрее сойдет.

— Да плевать, не девка ведь. Нашел с чем возиться.

— Явишься ко двору с битой мордой, сплетен не оберешься.

— Кому я там сдался?

Рамон в который раз выжал тряпицу.

— Не скажи. Так далеко от дома каждый новый человек — событие.

— Так вон их, новых, пять кораблей плывет.

Воин вздохнул.

— Не пойму, то ли ты в самом деле дитя малое, то ли притворяешься.

— О чем ты?

— Ты едешь учить невесту герцога. Полновластного хозяина новых земель, раздающего лены. Брата короля — но это мелочи. Тебя не оставили бы без внимания, даже если бы ты был безродным подмастерьем.

— Так я и есть безродный…

— Да ну? Матушка не успела вдолбить тебе генеалогию? Мы с королями в родстве были — пока пра-пра… не тем будь помянут, проклятье не заработал.

— Я ублюдок, забыл?

— Ну да. Только в глазах всех это делает тебя еще более привлекательным объектом для сплетен. Эдгар, я знаю, о чем говорю, — в конце концов, я вырос среди этих людей. Я жил в доме герцога восемь лет.

Эдгар помолчал.

— Признаться, я уже начинаю жалеть, что согласился.

— Полагаю, так или иначе, тебе бы не оставили выбора, — пожал плечами Рамон. — С другой стороны, может, хоть так ты научишься просчитывать последствия своих поступков. А то старше меня, а ведешь себя не лучше Хлодия, право слово. У того одни героические баллады в голове, у тебя — святое писание. А как это совмещается с настоящей жизнью, ни его, ни тебя не волнует.

Эдгар хотел было возмутиться, но вместо этого снова надолго замолчал. Потом тихо сказал:

— Наверное, я просто не знаю, какая она — настоящая жизнь.

— Значит, пришла пора узнать, — так же негромко ответил Рамон.

Хуже всего было то, что читать у Эдгара не получалось. Он специально припас в дорогу свиток нового трактата о совершенстве божественном и о первородном грехе, но обнаружил, что не в состоянии одолеть ни страницы. Стоило только попытаться всмотреться в мелкую вязь букв, как морская болезнь, вроде бы не беспокоившая в обычное время, отчетливо давала о себе знать. Он честно попытался было не обращать внимания на слабость плоти — и едва успел вылететь на палубу и добежать до борта, занятого такими же страдальцами. Вторая попытка одолеть строптивый трактат закончилась столь же печально, а на третью молодой человек уже не решился. И оставалось только спать, молиться и размышлять. Рамон, судя по всему, становиться брату нянькой не собирался. Нет, он никогда не отказывался поддержать разговор, если оказывался рядом, — но чаще пропадал где-то среди пьющих или играющих в кости. Эдгар попытался было его образумить — ведь кости, как и любые игры, возбуждают алчность, коя есть грех смертный, — но приподнятая бровь и невероятно ехидная ухмылка остановили поток благочестия раз и навсегда.

Так протянулась неделя, и молодой ученый приготовился было к еще одной столь же тоскливой, заранее успев оплакать потерянное время, как все изменилось.

Он не был силен в морском деле и так и не узнал, предвещало ли что-то беду. Просто однажды ветер, начавшийся под вечер, превратился к утру в нечто, неописуемое обычными словами. Эдгар не знал, как это называется — буря ли, ураган или как-то еще. И правду говоря, ученому было не до того, чтобы подбирать правильное название. Удержать бы остатки ужина внутри и удержаться самому — нет, не на ногах, какое там! В мире не осталось ничего надежного, и казалось, что он сам вот-вот покатится куда-то, точно бочка с горы, грохоча и подпрыгивая. И оставалось только вцепиться во что-то — или в кого-то — и молиться. В кромешной тьме трюма, где свечи давно повыбивало из шандалов. Рядом кого-то выворачивало, кто-то выл в голос. И как раз когда Эдгар отчетливо понял, что рассказы о геенне огненной — вранье от начала до конца, а если и есть преисподняя, то она именно такова: темная, тесная и наполненная воплями грешников, — до него добрался Рамон. Уму непостижимо, как он разыскал брата в творящемся вокруг безобразии, хотя, если подумать, их койки висели рядом. Но сейчас и сажень казалась бесконечной.