— А ты попробуй.

— Расскажи ещё чего-нибудь. Про Игоря Марковича.

— Помнишь Жеку?

— У которого подозрение было на злокачественную?

— Да. Сколько ему было? Года четыре, не больше. У него мама строгая была, не то, что я. Жека нахимичит в коридоре с пацанами, а она — ну лупить его и орать. А ему — всё нипочём. Она бодрая, громогласная, в грязном халате. Говорю: «Купи халат себе, что в казенном ходишь? Их же не стирают». А она: «Если злокачественную подтвердят, куплю». Им и подтвердили. Мама в один вечер поменялась. Стала шёпотом говорить, у Жеки прощения просить и на закорках его таскать. Жека от неё аж в интенсивке прятался. Её тогда Игорь Маркович в коридоре остановил и спросил: «Вот если на вас всё время кричать, а потом вдруг засюсюкать, вам бы это понравилось?». Она говорит: «Конечно». А он: «Нет. Вы бы заподозрили, что плохо ваше дело. А дети чувствуют всё гораздо тоньше». А она: «Я не могу на него орать. У него же опухоль». Игорь Маркович: «И не надо. Как обычно, с ним обращайтесь. В нашем деле излишне жалеть вредно. А она: «Я хочу измениться! Стать лучше для него!». А он: «Смените халат. Чистый халат — чистые мысли».

— Прямо как философ из учебника. А-ах…

— Зеваешь?

— Не дождёшься. Не хочу засыпать.

— Не вредничай, а? Давай ещё расскажу про Игоря Марковича?

— Расскажи про реанимацию.

— А ты откуда про неё знаешь?!

— Ты с папой вчера по телефону вспоминала. Я, правда, была в реанимации? Круто.

— Чего крутого-то?

— Ну, что я, как Анька, в реанимации побывала.

— Таш, не могу я прямо перед операцией… Хотя, ладно. Расскажу. Тогда Игорь Маркович мне самый главный урок преподал. Тебе только поставили самый первый шунт.

— В месяц?

— В месяц. Нас из педиатрического в нейрохирургию перевели. Сделали операцию. Приносят тебя крошечную, белую, ледяную после наркоза, с синими губами. Меня страх пробрал до костей. А медсестра сразу кричать, что, мол, я за мать такая, что не догадалась ребёнку шерстяные носочки взять, чтобы ножки согреть. Грейте, кричит, руками! Я стала греть. Смотрю — грудка у тебя как-то странно приподнимается. Говорю медсестре робко: «Она как-то дышит… неравномерно». А мне в ответ: «За своими делами лучше бы следила и носки не забывала». Ну, стыдно стало. Прошёл час. Пришли педиатры из нашего отделения. Какая, говорят, белая она у вас. Ну, ничего, отойдёт, поите. Я говорю: «Она же в себя ещё не пришла, как поить-то?» Ну, придёт, говорят. Послушали тебя и пошли. А я вдогонку, шёпотом, чтобы сердитая медсестра не услышала: «Она как-то дышит неравномерно». Они вернулись, ещё раз послушали, и вдруг как забегали! Так страшно было, Таш, прибежал Игорь Маркович, схватил тебя и побежал куда-то. Ужасно было смотреть, как он со свёртком мчится.

Оказалось, у тебя катетер, который в центральной вене стоял, лёгкое прорвал, и в него вода капала. Воду срочно убрали. А она — в другое лёгкое. Они и из другого убрали. А тебя — в реанимацию. Там лежат без родителей, даже входить запрещено. Помню, как стою на ступеньках реанимации, таких высоких, каменных, холодных и не знаю, что делать. Дикая беспомощность. Я мучилась с твоей болезнью, но самое страшное оказалось, — не видеть тебя. Там нашла меня сердитая медсестра. Видно, ей стыдно было. Она и говорит: «Не печальтесь, мама. Мы вот даже радуемся, когда детишек сюда после операции берут. Там за ними круглосуточный тщательный уход, и аппараты все контролируют».

— Дура какая-то!

— Почему же… Она права, уход там тщательный. Тебя вернули на следующий день.

— Ты мне каждый пальчик целовала?

— Нет. Я срезала с каждого пальчика ногти. Они почему-то жутко отросли, пока ты в реанимации была.

Я их срезала, умирая от страха, а потом так гордилась собой. Думаю, не такая уж я и плохая мать, раз могу постричь такие крошечные ногти.

— А при чём тут Игорь… а-ах… Маркович?

— Когда шунт меняли в следующий раз, я сама попросила его в любом случае взять тебя в реанимацию. Мол, пусть они там аппаратами за её дыханием следят. Вдруг, не дай Бог, что-то опять произойдёт, а я на этот раз не замечу. А он говорит: «Я могу договориться, чтобы Натали взяли туда даже с отлично функционирующим шунтом. Но поверьте моему опыту, лучше всего дети восстанавливаются после операций, если рядом мама». Это был самый мой главный больничный урок.

— Мам… а ты со мной будешь… будешь…

— Буду. Я с тобой всегда буду. Всю жизнь.

— Всё, мама, готова девонька? Уснула?

— Ох, Тося… Тосенька…

— Ничего, ничего, всё должно быть хорошо. Помогите раздеть. Простынёй прикройте, в коридоре дует. Хорошо. Хоть перекрестите, мама.

— Извините, забыла… Мысли спутались… Страшно…

— Ну вот, мама. Чего реветь-то? Её же сам Маркович берёт.

— Да. Я на него молюсь.

— Это правильно. Всё должно быть хорошо.

Мамина сказка

— Мама?

— Я здесь, солнышко.

— Мам, у них получилось?

— Нет, мой хороший.

— Не получилось?! Почему?

— Понимаешь, солнышко… Они уже собирались сделать тебе эндоскопию. Ну, ввели трубочку… А потом увидели на экране… Знаешь, у них такие ма-аленькие камеры. Что у них ничего не получится.

— Почему у Ани получилось… Кх… Кх… а у меня нет?

— Значит, у вас с Аней разные головы. Не тереби катетер, а? Выскочит, не дай Бог.

…

— Как ты себя чувствуешь?

…

— Таша!

— Мам, а шунт-то они всё-таки вытащили?

— Нет. Оставили на всякий случай. После операции подключили.

— И он заработал?

— Да.

— И они его даже не чистили?

— Нет.

— А почему он раньше не работал?

— Бог его знает. Я молилась, чтобы заработал.

— Лучше бы ты молилась об эндоскопии.

— Я обо всём молилась. О тебе. Ты можешь улыбнуться?

— Издеваешься?

— Я хочу понять, работает ли шунт.

— Мам, я не хочу улыбаться.

— Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь? Как я в грудничковом сидела с тобой.

— Сто раз слушали.

…

— Ладно, рассказывай. Только как сказку.