Я еще не въехал в город, так как провел ночь в лагере гвардейцев. Я приказал устроить на рассвете общий парад войск, которым предстояло участвовать в триумфе, и раздал дарственные деньги, которые, по моим расчетам, причитались им после продажи добычи, взятой в Лондоне, Колчестере и других местах, а также от продажи пленных. Деньги эти равнялись тридцати золотым на рядового, а сумма, полученная офицерами, была соразмерна их чину. Я уже послал деньги, исходя из этого же расчета, тем солдатам в Британии, без которых там нельзя было обойтись, и которые поэтому не могли вернуться в Рим для участия в триумфе. Я также раздавал награды: тысячу цепочек на шею за безупречное поведение на поле боя, четыреста налобных повязок (с золотыми медальонами в форме амулета, который надевают на голову лошадям) храбрым кавалеристам и тем пехотинцам, которым удалось убить кавалериста или воина с колесницы; сорок массивных золотых браслетов за выдающуюся храбрость — когда я их давал, я в каждом случае читал подробный отчет о том подвиге, за который их получали; шесть лавровых гирлянд тем, кто внес свой вклад в победу, хотя лично не участвовал в битве (среди тех, кто удостоился этой награды, был командир базового лагеря и адмирал, командовавший флотом); три бастионных короны — тем, кто первым пересек укрепления и проник во вражеский лагерь, и один орден Тупого Копья — Посиду: этот орден, как и гражданскую корону, давали за спасение жизни, и Посид более чем заслужил его.

По моему совету сенат присудил триумфальные украшения всем сенаторам, участвовавшим в кампании — другими словами, всем командирам полков и старшим штабным офицерам. К сожалению, Авлу и Веспасиану покидать Британию было опасно, но все остальные приехали, как один человек. Хосидий Гета и его брат Лусий Гета, который командовал восемью батальонами гвардейцев в Британии, оба получили награду: я полагаю, впервые в римской истории два брата надели триумфальные украшения в один и тот же день. Лусий Гета стал моим новым командующим гвардией, вернее, он делил этот пост с человеком по имени Криспин, которого временно назначил туда Вителлий, потому что Юст, прежний командующий, был мертв. Мессалина прислала мне срочную депешу, которую я получил накануне Брентвудской битвы, где писала, что Юст прощупывал различных гвардейских офицеров с целью узнать, поддержат ли они его, если он поднимет вооруженное восстание. Я полностью доверял Мессалине, поэтому, не желая рисковать, немедленно послал приказ о его казни. Прошло несколько лет, прежде чем я узнал истинные факты: до Юста дошли слухи о том, что творилось в мое отсутствие в дворцовом крыле, где жила Мессалина, и он спросил одного из полковников, как ему лучше поступить — сразу же написать мне или подождать моего возвращения. Полковник был одним из наперсников Мессалины, поэтому он посоветовал Юсту ждать — плохие новости могут расстроить меня и помешать исполнению военных обязанностей, — а сам направился прямиком к Мессалине. Смерть Юста, причина которой вскоре сделалась известна в Риме, послужила предупреждением не посвящать меня в тайну, о которой к этому времени знали все, кроме меня, — даже мои враги в Британии и Парфии, как ни трудно этому поверить! Мессалина все быстрей катилась по наклонной плоскости. Но я не стану описывать здесь ее поведение во всех подробностях, ведь я в то время ничегошеньки об этом не знал. Она приехала в Геную встретить меня, когда я вернулся из Франции, и пылкость ее приветствия была одной из причин того, что я чувствовал себя таким счастливым. Да и маленький Британик и его крошка сестра за эти шесть месяцев стали такие прелестные детки и так выросли, их было просто не узнать!

Я хочу, чтобы вы поняли, как много значил для меня этот день. По-моему, на всем свете нет ничего, что превзошло бы великолепием римский триумф. Никакого сравнения с триумфом, который празднует царь какой-нибудь варварской страны, подчинив себе другого царя, своего соперника. Наш триумф — это честь, даруемая свободным народом одному из своего числа за великую службу, которую он сослужил родине. Я знал, что честно снискал эту торжественную встречу и наконец-то опроверг дурное мнение своих родных, считавших меня никчемным человеком, слабоумным, «тряпкой», карой божьей и позором для моих славных предков. Ночью в гвардейском лагере мне приснилось, что ко мне подошел Германик, обнял меня и сказал, как всегда серьезно: «Дорогой брат, ты очень хорошо себя проявил, лучше, должен признаться, чем я ожидал от тебя. Ты выполнил свой долг. Ты восстановил честь римского оружия». Когда я проснулся утром, я решил отменить закон Августа, по которому право получить триумф предоставлялось лишь императору, его детям и внукам.[239] Если Авл будет продолжать кампанию в Британии и сумеет выполнить поставленную мною задачу постепенно замирить и подчинить себе всю южную часть острова, я постараюсь убедить сенат дать ему полный триумф. Если ты единственный, кому по закону положен триумф, это не столько приумножает, сколько преуменьшает твою славу. Август ввел свой закон, чтобы помешать генералам ради триумфа сеять на границе вражду и вызывать пограничные племена на военные действия, но, безусловно, доказывал я себе, существуют и другие способы обуздать генералов, чем делать триумф, доступный раньше для всех, всего лишь фамильным ритуалом цезарей.

Когда церемония вручения орденов и медалей закончилась, я дал аудиенции: первую — всем губернаторам провинций, для временного пребывания которых в Риме я испрашивал согласие сената, вторую — послам дружественных держав и третью — изгнанникам. Дело в том, что я получил разрешение сената вернуть из ссылки всех, кто был изгнан, но только на время триумфальных празднеств. Эта последняя аудиенция была очень тяжела для меня — все они выглядели больными и слабыми и жалобно просили смягчить их приговор. Я сказал, чтобы они не отчаивались, я лично проверю каждое дело, и если увижу, что отменить постановление суда или сделать его менее суровым — в интересах общества, буду ходатайствовать за них перед сенатом. Впоследствии я так и поступил, и многим из тех, чей приговор должен был все же остаться в силе, было, во всяком случае, дозволено поменять место ссылки на лучшее. Я и Сенеке предложил переехать, но он отказался, сказав, что до тех пор, пока цезарь казнит его своим неудовольствием, он не может желать улучшения своей судьбы; ни вечный мороз, сковывающий (согласно рассказам путешественников) землю звероподобного финна, ни мучительная жара, иссушающая пески пустыни за Атласскими горами (куда победоносные войска цезаря сумели проникнуть вопреки силам природы, чтобы расширить границы ведомого мира), ни лихорадка, царящая на болотах в дельтах рек отдаленной Британии, которыми мы завладели так же, как плодородными равнинами и долинами этого знаменитого острова благодаря военному гению цезаря, ни даже тлетворный климат Корсики, где злосчастный Сенека, автор этих строк, томится в течение двух лет — а может быть, двух столетий? — ни мороз, ни жара, ни сырость, ни корсиканский сплав из сырости, жары и мороза не будут замечены сосланным сюда стоиком, который думает лишь о том, как терпеливо вынести сокрушительную тяжесть позора, от которого он столь тяжко страдает, и сделаться достойным прощения цезаря, если этот бесценный дар когда-либо, вопреки ожиданиям, будет ему пожалован… Я был вполне готов удовлетворить просьбу его друга Полибия и отправить Сенеку на родину, в Испанию, но раз он сам так настаивал на Корсике, что ж, Корсика так Корсика. Нарцисс слышал от портовых чиновников в Остии, что в число сувениров, которые этот храбрый стоик увез на память о своем визите в Рим, были украшенные драгоценными камнями золотые кубки, пуховые подушки, индийские специи, дорогие притирания, инкрустированные слоновой костью столы и ложа из душистого сандалового дерева, которое привозят из Африки, картины того сорта, что привели бы в восторг Тиберия, огромное количество фалернского вина и (правда, это относится к иной категории, чем все вышеперечисленное) полное собрание моих опубликованных трудов.