за окном, можно было только угадать, где кончаются сопки, и начинается небо.

Кто-то неведомый существовал там на погибель человеку с золотом. Капитан осмотрел на свой безымянный палец — он ещё хранил след обручального кольца, поёжился. Нет, он не был суеверным, но кольцо, если бы не снял его пять лет назад, теперь всё равно бы не стал носить.

Однажды, когда не только он, но и начальство смирилось с унылой полосой недоумения, когда нет пищи для выводов, и циничный следователь ждёт новой смерти, чтобы только что-то переменилось, к нему привели бича, который попался на краже — так бывало, опустившийся человек, устав бороться за жизнь, хотел пристроиться на казённое место.

Человека этого он узнал, тот сидел за валюту, но получил сравнительно немного. Всё было в том, что его взяли раньше, чем прежний вождь увидел богатство валютчиков и, рассвирепев, ввёл задним числом расстрел за эти дела. Тогда, освободившись досрочно, бывший зек уже сидел на этом стуле и косился на портрет. Лысый пахан как раз стал расстреливать валютчиков — и, видать, зек радовался, что проскочил, присел раньше и вот уже откинулся.

Теперь бич снова оказался на казённом стуле. Стул был, кстати, тот же самый.

— Сирены, — сказал бывший интеллигентный человек, — это сирены.

Капитан вспомнил про лагерные ревуны, которые по мощности не уступали тем сиренам, что выли во время налётов.

— Нет, ты не понял, начальник, — сказал бывший валютчик, скребя белый пух, которым обросла его голова. — Настоящие сирены. Помнишь странствия Одиссея? Нет? Ну, хоть помнишь, хоть нет, так я всё равно расскажу. Сирены пели, высунувшись из воды, и матросы прыгали с борта… Или направляли корабль прямо на скалы. У нас тут сирены золотого извода. Они поют о золоте и манят его.

Чернота за окном сгустилась ещё больше, хотя, казалось, куда уж больше.

Милицейское управление плыло в полярной ночи как корабль, и тьма плескалась в крыльцо.

Бич сказал, помедлив:

— Одиссей был хитрец, он законопатил уши своим матросам, и сирены погибли, потому что жили до первой неудачи. Я не читал Гомера, я сидел с людьми, что читали Гомера в подлиннике, потому что учились в гимназиях при царе.

— Я слышал про сирен, — сказал капитан устало.

Он не верил в мистику, но всё же ещё раз посмотрел на свой палец, на котором давно не было обручального кольца.

— Золотые, ишь. Ты знаешь, что Ленин сказал про золото? При коммунизме у нас будут унитазы из золота, а коммунизм у нас не за горами. У нас тут должны быть сирены вольфрам-молибдена. На никель они должны петь… Сирены титана…

— Брось, начальник. Я сказал, что сказал. Тут многие говорят, что человеку с золотом теперь беда — оттого и летом раньше времени потянулся народ с гор к берегу, прочь от желти в реках. Мужики по году женщины не видят, любая уродина кого хочешь возьмёт за хобот, а тут — сире-е-ены… Женщина, может, им не по зубам, а вот мужика они сводят на нет.

И бич задымил дармовой папиросой, не забыв сунуть ещё две в рукав.

Капитан посмотрел через зарешёченное стекло. Там, у крыльца, мялся заведующий магазином, никак не придумав, как предложить взятку.

Почтальон прошёл под окнами, как часовой, охраняющий периметр зоны. Что-то странное было в его походке, но капитан решил потом подумать, что именно.

Жизнь шла во тьме.

«Какие там сирены», — подумал капитан. — «Откуда здесь эти греческие глупости. Разве что какой лишенец, пригнанный на строительство комбината, мог о них знать. Незаконно репрессированный, впоследствии реабилитированный, проклял стройку вместе с вольфрамом и прибавил молибден. Но хорошо бы поговорить с нацменами, вот что».

И действительно, капитан поговорил с местными стариками, которых ещё не извёл дешёвый спирт.

Это было не очень удачной идеей.

Капитан и раньше беседовал с этими стариками, лица которых были стоптаны, как их пимы.

Они сперва говорили неохотно, но их тела, не имевшие защиты от алкоголя, становились безвольными, языки развязывались. Языки всегда губили их, и в прошлые страшные годы.

Капитан слышал, что в Америке шпионам развязывают языки с помощью сыворотки правды, а тут такой сывороткой был спирт в поллитровых водочных бутылках. Самое сложное было — не переборщить, потому что люди со стоптанными лицами просто отключались.

И он слушал истории про золото от стариков.

Но в них была одна сплошная мистика.

Старики со стоптанными лицами рассказали, конечно, про стражей Нижнего мира Отой-хо и Навой-хо, о том, что жена бога-кузнеца Таис-хо мстит за убитого мужа и убивает всякого, кто роется земле и ищет в ней спрятанное солнце, но жену эту в конце предания, на второй скуренной пачке милицейских папирос и новом стакане, убила другая жена (тут он уже не стал запоминать названия и имена).

Ходили слухи, что когда-то местные убивали пришельцев с материка за оскорбление мёртвых богов, за сами попытки копать мёрзлую землю. По преданию, бог-солнце прятался в землю на полгода, а потом он вставал из нижнего мира таким же золотым кругом, в целости и сохранности.

Земля была тоже богом, вернее богиней.

Богов тут было много, щедро были наделены ими плоскогорья — куда щедрее, чем зеленью.

То, что духи каменистых пустынь наказывают чужаков за взятое без спроса золото, было слишком красивой сказкой.

Золота тут было мало, а вот вольфрам был настоящим золотом.

Он снова вспомнил, как светится вольфрамовая нить в лампочке, потом перегревается, и всё вокруг заливает мёртвый свет.

Ритуальных убийств капитан не отрицал никогда, здесь, на краю Нижнего и Среднего мира, как называли Комбинат и порт люди со стоптанными лицами, он видал всякое. Даже гипнотизёра видал, что бежал с зоны в пятьдесят втором, его, притворившегося женщиной-корреспондентом, взяли только на корабле.

Когда с дальних поселений в управление сообщили о пропаже фельдъегеря, вёзшего самородки, терпение чекиста кончилось. Он взял с собой только малую подмогу, милицейского капитана, и поехал во тьму.

Фельдъегеря к моменту их приезда уже нашли, нашли вместе с одним самородком зажатым в белых пальцах. Остальные исчезли из растерзанного, но сохранившего сургучные печати кирзового портфеля. Фельдегерь был покрыт толстым слоем инея и лежал в двух шагах от дороги. Водитель его тоже замёрз и, вынутый из машины, сидел враскоряку, обнимая невидимый руль.

«Все матросы бессильны», — вспомнил капитан. — «Мужчины бессильны перед морскими красавицами. Вот встань на дороге беглый зека — эти двое шарахнули бы по нему из своих автоматов, а встань на обочине голая баба? Вот сирены, интересно, действительно они не могли очаровать